Все остальное в промежутке между этими двумя моментами образует провал в памяти. Примерно час абсолютного небытия.

Официально мне поставили диагноз «диссоциативная амнезия», более известный как синдром вытесненных воспоминаний. Если в двух словах, то пережитое оказалось слишком чудовищным для моего слабого сознания. Я просто вырезала кусок из своего мозга. Сама себе сделала лоботомию.

Это не мешало окружающим умолять меня вспомнить, что произошло. Близким, действующим из самых благих побуждений. Друзьям, неправильно понимающим ситуацию. Психиатрам, мечтающим опубликовать результаты своих исследований. «Думай, – говорили все они, – целенаправленно думай о том, что тогда случилось». Как будто от этого что-то изменилось бы. Как будто если бы я смогла вспомнить каждую кровавую подробность, это воскресило бы моих друзей.

Но несмотря ни на что, я все же пыталась. Психотерапия. Гипноз. И даже нелепые упражнения на сенсорную память, в ходе которых кудрявая докторша завязывала мне глаза, давала нюхать ароматизированные полоски бумаги и спрашивала, что я при этом чувствую. Ничего не сработало.

Тот час в моем мозгу превратился в абсолютно чистую доску. В нем ровным счетом ничего не осталось. Одна только пыль.

Я прекрасно понимаю их потребность в информации, их стремление выяснить как можно больше деталей. Но в данном случае мне гораздо лучше без них. Я и так знаю, что произошло в «Сосновом коттедже», и вспоминать как, мне нет никакой надобности. Подробностям присущ один недостаток – они отвлекают от главного. Слишком много подробностей – и вот уже под ними скрылась ужасная правда. Словно яркое ожерелье, под которым прячут шрам от трахеотомии.

Я не пытаюсь спрятать свои шрамы. Просто делаю вид, что их у меня нет.

Сейчас, сидя в кафе, я продолжаю притворяться. Как будто если я буду делать вид, что Куп вовсе не собирается бросить мне на колени гранату плохих новостей, этого действительно не произойдет.

– Ты тут по делам? – спрашиваю я. – Если ты надолго, мы с Джеффом хотели бы с тобой поужинать. Помнится, нам всем понравилось то итальянское заведение, куда мы ходили в прошлом году.

Куп смотрит на меня через стол. У его глаз самый светлый голубой оттенок, какой мне только доводилось видеть. Светлее даже таблетки, которая сейчас медленно растворяется в недрах моей центральной нервной системы. Но это не умиротворяющий голубой цвет. В этих глазах таится сила, неизменно заставляющая меня отводить взгляд, даже если мне хочется заглянуть в них глубже, будто это поможет мне проникнуть в скрывающиеся за ними мысли. Это яростный голубой цвет – как раз такие глаза хочется видеть на лице защитника.

– Думаю, ты понимаешь, зачем я сюда приехал, – говорит он.

– Честное слово, нет.

– У меня для тебя плохие новости. Журналисты еще не в курсе, но скоро будут. Очень скоро.

Он.

Это первое, что приходит мне в голову. Это связано с Ним. Хотя я видела, как Он умер, мой мозг тут же устремляется в какой-то неизбежный, непостижимый параллельный мир, в котором Он выжил после выпущенных в Него Купом пуль, сбежал, много лет прятался, но теперь вернулся из небытия, чтобы найти меня и довести до конца то, что когда-то не завершил в лесу.

Он жив.

В живот заползает тугой, неповоротливый комок тревоги. Ощущение такое, будто там выросла огромная опухоль. Мне невыносимо хочется в туалет.

– Дело в другом, – говорит Куп, прекрасно понимая, о чем я думаю, – его больше нет, Куинси. И мы оба это знаем.

Хотя слышать его слова мне приятно, легче от них почему-то не становится. Я сжимаю руки в кулаки и упираюсь костяшками пальцев в стол.

– Пожалуйста, просто скажи, что случилось.

– Лайза Милнер, – отвечает Куп.

– Что с ней?

– Она мертва, Куинси.

Новость высасывает из моей груди весь воздух. Кажется, я задыхаюсь, не знаю точно, потому что сейчас для меня существует только ее голос, слабым эхом звучащий у меня в памяти.

«Я хочу помочь тебе, Куинси. Хочу научить тебя быть Последней».

Я позволила ей. По крайней мере, на какое-то время. Решила, что она знает лучше.

Теперь ее нет.

Нас осталось только двое.

Для Лайзы Милнер аналогом «Соснового коттеджа» стал студенческий женский клуб в Индиане. Одним далеким февральским вечером в их дверь постучал парень по имени Стивен Лейбман. Незадолго до этого он бросил колледж и теперь жил с отцом. Раскормленный. С трясущимся желтушным, словно куриный жир, лицом.

Однокурсница Лайзы открыла ему дверь и увидела, что он стоит на ступенях, сжимая в руке охотничий нож. Мгновение спустя девушка была мертва. Лейбман втащил труп внутрь, запер все двери, перерезал электрические и телефонные провода. Затем последовала настоящая бойня, продолжавшаяся около часа и унесшая жизни девяти девушек.

Лайза Милнер чуть было не стала десятой.

Во время резни она спряталась: сидела в шкафу в комнате однокурсницы, скрючившись, прижимая к себе чужие вещи и молясь, чтобы безумец ее не нашел.

Но в итоге он все-таки до нее добрался.

Когда Стивен Лейбман распахнул шкаф, Лайза подняла на него глаза. Сначала увидела окровавленный нож, потом такое же окровавленное лицо. Он ранил ее в плечо, но ей удалось дать ему коленом в пах и выбежать из комнаты. Она спустилась на первый этаж и ринулась к входной двери, но в этот момент Лейбман догнал ее и нанес удар ножом.

У нее было четыре раны на груди и животе, плюс длинный порез вдоль руки, которую она подняла, чтобы защититься. Следующий удар ее наверняка бы добил. Но Лайза, крича от боли и превозмогая головокружение от потери крови, ухитрилась схватить Лейбмана за ногу.

Он упал. Нож отлетел в сторону. Лайза схватила его и по самую рукоятку вонзила убийце в живот. Стивен Лейбман истек кровью, лежа рядом с ней на полу.

Подробности. Они текут так свободно, когда ты ни при чем.

Когда это произошло, мне было семь лет. Тогда я впервые обратила внимание на новости по телевизору. Их трудно было не заметить: мама стояла перед экраном, поднеся руку ко рту, и без конца повторяла два слова: Святой Иисусе. Святой Иисусе.

Увиденное выбило меня из колеи, расстроило и напугало. Всхлипывающие очевидцы. Вереница покрытых брезентом носилок и желтая лента, крест-накрест перегораживающая дверь. Брызги яркой крови на белом индианском снегу. В тот момент я осознала, что в мире случаются страшные вещи, что в мире существует зло.

Когда я заплакала, отец подхватил меня на руки и отнес на кухню. Мои слезы высыхали, оставляя соленые следы, пока отец расставлял на кухонной стойке батарею мисок и наполнял их мукой, сахаром, маслом и яйцами. Потом он протянул мне ложку, чтобы я сама все смешала. Мой первый урок кулинарии.

– Бывает чрезмерная сладость, Куинси, – сказал он мне, – Все лучшие кондитеры это знают. Обязательно нужен какой-то противовес. Что-то мрачное. Или горькое. Или кислое. Какао. Кардамон и корица. Лайм и лимон. Они пробьют себе путь сквозь сахар и укротят его ровно настолько, что, когда ты почувствуешь сладость, ты станешь ценить ее еще больше.

Теперь я ощущаю во рту лишь сухость и горечь. Кладу в чай еще сахара и выпиваю чашку до дна. Но это не помогает. Сахар только входит в противоречие с «Ксанаксом», который наконец заявляет о своих правах. Они вступают в бой внутри моего естества, лишний раз напрягая нервную систему.

– Когда это произошло? – спрашиваю я Купа, когда первоначальный шок уступает место клокочущему чувству недоверия. – Как это произошло?

– Вчера вечером. Полицейские из Манси обнаружили ее тело около полуночи. Она покончила с собой.

– О Господи.

Эти слова я произношу достаточно громко, чтобы привлечь внимание похожей на меня гувернантки за соседним столом. Она отрывается от своего «Айфона» и склоняет набок голову, как кокер-спаниель.

– Самоубийство? – говорю я, ощущая на языке горечь этого слова. – Я думала, она счастлива. Я хочу сказать, она выглядела счастливой.