Как-то раз, в курительном аппендиксе, где всегда происходила охота за дымом, я сидел и, покуривая, поджидал момент. На меня давно никто не обращал внимания, в курилке я бывал часто.
И вот я понял, что момент наступил. Один из них раздвинул, удлинив, свой новый современный аппарат (походило на смену батареек), и я увидел, как по черному, гладкому, пластмассовому дну стелется знакомый дым. Я поднялся, неспешно подошел к обладателю счастливого телефона и взял телефон у него из рук: на минутку, мол, – успев почувствовать, как тот, мягко говоря, удивился. Я прижался ртом к умному аппарату, мимоходом увидел серийный номер – 52 677, все хорошо, и вдохнул, как мог более глубоко. Я немного постоял с задержанным дыханием (все глаза были устремлены на меня), выдохнул, весело улыбнулся и проделал ту же манипуляцию еще раз; потом же возвратил телефон обладателю, учтиво кивнув. Все это время я был окружен молчанием, в котором угадывалась некоторая подавленность.
– Спасибо! – на прощание сказал я и не торопясь пошел в палату.
Молчание продолжало длиться у меня за спиной. А я чувствовал, как меня стремительно накрывает, во рту уже схвачено беспощадной сухостью. Хороша…
В тот день я засыпал довольный.
…странно, ведь уже не в первый раз я слышу это подавленное молчанье, после того как я что-нибудь скажу, сделаю…
Мы бесконечно колесили, если можно так выразиться, на речном трамвае по рекам и каналам Парижа, Венеции, Амстердама. Я был важной персоной, судя по тому, что люди вокруг меня были явно важными персонами. Они вели какие-то судьбоносные переговоры, решали судьбы мира. Я должен был непременно присутствовать на этом высоком собрании, хотя никто ни о чем меня не спрашивал, и я не проронил ни слова. Я просто понимал, что такова необходимость. Я сидел поодаль, отдельно, не слыша, что именно обсуждалось. Когда изредка мы выходили поесть (не уверен, что это слово здесь уместно) в роскошных ресторанах, более напоминавших дворцы, я и там сидел за отдельным столиком. И водное путешествие продолжалось, заграничные картины, наблюдаемые снизу, неслись и неслись мимо меня.
В своей же палате я обнаружил чек, должно быть, из одного из тех ресторанов. Я подержал его в руках и зачем-то перевернул. Там было небрежно, без нажима, набросано: 52 678. Я замер. Это было не мое число, меня обманули. Я встал с кровати и заходил по комнате, я задыхался. Я долго приходил в себя, мысли метались в голове. Надо было все обдумать. Кругом царил обман. Это было ясно, неясно было, в чем именно он проявлялся; пока же я знал одно – мы не в Париже, мы в Петербурге. Необходимо было выяснить, в чем еще они мне лгут. Я был уверен, что мне это удастся.
Я начал действовать решительно: подошел к старшей сестре и объявил, что желаю видеть главного. Моя решимость так на нее подействовала, что вскоре появился мой врач, это я сразу понял. Ему я заявил, что мне необходимо видеть самого главного. Он тут же согласился и повел меня куда-то в сопровождении старшей сестры и еще какой-то девицы в белом халате. Мы миновали столовую и очутились в длинном коридоре – за столовой, я знал, было запрещено находиться, хотя я и частенько нарушал этот запрет, – тем не менее, сейчас мы были здесь совершенно официально, а значит, мое требование было воспринято всерьез. Здесь я вынужден ненадолго отвлечься – дело в том, что когда мне удавалось проникнуть в этот коридор, иногда в стене оказывалась дверь. За этой дверью была одноместная палата, где лежала прелестная девушка, таинственно отгороженная от всех остальных. Иногда я стучался в дверь и звал ее покурить, порой она любезно соглашалась, и мне было очень приятно проводить ее до курилки, где мы курили и болтали о пустяках. Временами она сама там ненадолго появлялась, затем исчезала. Так вот, в этот раз мы все стояли в коридоре перед той самой дверью, которая очень кстати оказалась на месте. Врач сам открыл ее, и мы вдвоем вошли. Сейчас палаты здесь не было, а был обширный казенный кабинет; за чиновничьим же холодным столом сидел человек в синей форме, похожей на прокурорскую, и в усах станового пристава. Он молчаливо пригласил меня сесть прямо напротив себя и, опять же жестом, дал понять, что готов меня выслушать.
– Я знаю, что мы не в Париже. Мы в Петербурге, – сразу же в упор сказал я. И добавил: – Я требую, чтобы мне дали позвонить.
Настала решительная минута, я весь напрягся. Я был уверен, что позвонить мне не дадут. Но чиновник кивком указал на телефон. Тут я понял, что мне нужно слегка подумать, хотя времени на раздумья не было: я не хотел, чтобы они знали, куда я звоню и зачем; эти молодчики поняли, что я их раскусил и голыми руками меня не возьмешь, так и было задумано, но знать больше им было пока преждевременно. Однако я должен говорить при них, они все услышат и поймут, так как же мне было поступить? Я смотрел приставу в нафабренные усы. И тут меня осенило – я набрал телефон своего отца, дождался, пока на том конце снимут трубку, и громко и отчетливо сказал в телефон:
– На Алжир никто не летит!
И положил трубку. Эти двое, конечно, ничего не поняли, но мой отец, этот мудрый человек, сразу же все поймет и выведет этих ловкачей на чистую воду. И заберет меня отсюда.
Я посмотрел на этих двоих, ожидая их реакции, – на чиновника за столом, на врача, так и оставшегося стоять у двери. Они молчали и смотрели на меня. Взгляд их был внимателен и серьезен. А я едва мог скрыть свое торжество.
…и опять это знакомое молчание за спиной…
Теперь я жил в ожидании больших перемен, грандиозных событий. Мое открытие не могло не иметь последствий, да и здешний персонал, после сделанного мною разоблачения, я уверен, смотрел на меня по-другому. Я важно расхаживал по заведению весь в ожидании чего-то необычайного, которое должно было вот-вот произойти.
И оно произошло: все мы были званы на роскошный банкет, который проходил в столовой, многократно расширившейся. Больнично-хозяйственную утварь убрали, и теперь здесь был великолепный зал. Черные как ночь полы блестели, такого же цвета были и шторы на окнах, а прислуга разносила по залу огромные букеты алых цветов. Мужчины были в костюмах и галстуках, дамы – в вечерних нарядах и драгоценностях. Банкет воскрешал времена богатства и благородства.
В ожидании начала банкета я уселся за небольшой столик в углу, который был уже накрыт, и принялся разглядывать гостей. Все это были люди богатые и благородные; они негромко разговаривали между собой. Неожиданно среди приглашенных я увидел своего брата с какими-то двумя типами, лишь чуть вглядевшись, я узнал в них двоих из той самой квартиры, где я с таким трудом добывал фильм «На Алжир никто не летит», – это с ними мой братец занимался своими гешефтами. Они праздно шатались по залу, заложив руки в карманы и развязно перешучиваясь, будто в вульгарном ночном клубе, совершенно игнорируя окружающую обстановку и атмосферу. Меня они, к счастью, не замечали.
Вдруг из дальнего угла начала подниматься вода, много воды, я еще рассчитывал отсидеться – уж больно она не вязалась с окружающими меня покоем и великолепием, – но вода продолжала распространяться и подниматься со сверхъестественной скоростью, вот она достигла меня, вот я по пояс в воде, вот я махом провалился под воду…
Я в забытом людьми краю, где озера и округлые невысокие горы, густо поросшие хвойным лесом. Небо синее, ярко светит солнце. Здесь ясно и тихо. Я хожу по этому краю, поднимаясь иногда в гору, проходя или пролезая между деревьями и отгоняя мошкару, иногда спускаюсь к воде, любуюсь водой, а порой и плещусь в ней, вылезаю, быстро сохну. Иногда я поднимаюсь на самый пик, – порядком устаю, хоть горы и низенькие, и, отдышавшись, смотрю вокруг с высоты – а там все те же зеленые горы и голубые озера, а я парю над всем этим почти по-настоящему. Ночую я на нагретых за день теплых, мшистых, маленьких плато, а когда просыпаюсь, просто подолгу смотрю в небо и, осторожно, на солнце. Потом спускаюсь к воде, набираю ее полные ладони, плещу в лицо. Подолгу огибаю одну гору, чтобы увидеть новые озера, вытянутые, уходящие от меня, чуть плещущиеся; добираюсь до другой горы, и ни горы, ни озера, ни лес не кончаются. Я останусь здесь навсегда.
