– Наверное, ты права, моя радость.

– Их можно лишь пожалеть.

– Да, пожалуй.

– Пусть забирает все из моей сумки. В пятницу – алименты.

– Я хочу получить кое-что и от Честера, – сказал я. – Чтобы по справедливости. Он-то с меня получил немало.

– Возмутительно, – сказал Честер безо всякого возмущения.

Я понимал, что, по его представлениям, должно возмущать его в первую очередь: что я с такой фамильярностью обратился к нему по имени, в то время как он, будучи голым, находился не в том положении, чтобы отстаивать собственное достоинство. Он был маменькиным сынком, невзирая на лысину и мощное телосложение, и, как я понимаю, воспитывался в таких правилах, которые давно устарели. Он еще не усвоил нормы социального взаимодействия, соответствующие его сексуальным потребностям. И сейчас имел полное право говорить со мной очень грубо. Но рядом с ним была Ирма, а Ирму он любил и уважал. Когда я оделся и приготовился выйти в гостиную на поиски денег, он обнял Ирму так, словно хотел защитить. Как будто я мог сейчас вытащить пистолет или же запустить в спальню его мамашу.

В Ирминой сумке нашлось меньше сотни долларов. И никаких припрятанных на всякий случай банкнот, засунутых в ящики или вазы: я искал очень тщательно, осмотрел даже загубленные коллажи – мало ли, вдруг в ее пошлых безвкусных конструкциях попадется случайное проявление хорошего вкуса в виде зеленой бумажки. Но нет. Недовольный и злой, я отодрал, что сумел отодрать, от рецензии на «Охотника до буферов». Главным образом это была фотография Карлотты, чего я, собственно, и хотел. Даже не знаю, зачем мне понадобился этот снимок. Молодость, хвастовство, сочинение эпиграммы про историю и истерию. С выдранным куском коллаж смотрелся гораздо лучше. В карманах брюк Честера обнаружилось лишь несколько мелких монет по десять и пять центов; в бумажнике в пиджаке – две пятерки, десятка и кредитная карточка «Дайнерс клаб», которую я повертел в руках с мыслью к рукам же прибрать, но вовремя понял, что это уже прямой путь к щекотливому криминалу. Нет, мне пришлось удовольствоваться скромной суммой в 115 долларов 65 центов. Маловато, если учесть, как много я сделал для них и для их любви, как они сами это называли. Я вернулся в спальню и объявил:

– Прошу прощения, что мешаю вашему психотическому экстазу, но мне надо позвонить.

Их истома неудержимо сходила на нет. Они умильно смотрели на меня совершенно щенячьими, умоляющими глазами. Они снова нуждались в моих услугах, но как они будут расплачиваться? Мир жесток; факты экономической жизни безнадежно жестоки. Я присел на край кровати под прямым углом к Ирме, и, пока я листал телефонный справочник, она робко просунула палец мне между ягодицами. Я проигнорировал данное поползновение. Дозвонился до «Карибских авиалиний» в Кеннеди, выяснил, что у них действительно есть утренний рейс, спросил, сколько стоят билеты, и понял, что мне не хватит даже на экономкласс. Поэтому я велел Ирме вытащить палец из моей задницы и наехал на Честера по поводу прискорбной нехватки наличности у него в кошельке. Но Честер был кроток и дружелюбен. И даже выразил готовность помочь советом. Он сказал:

– Тебе надо поехать в Майами и отработать проезд. Там все побережье заставлено миллионерскими яхтами. И на островах тоже. На Ки-Ларго, где снимали фильм с Богартом, на Пиджене, на Нижней Матекумбе. Там всегда рады парню, желающему прокатиться в Вест-Индию, если он услужливый, старательный и воспитанный. Им нужны люди работать на камбузе, развлекать скучающих жен и так далее.

– А ты отработал себе проезд? – спросил я.

– Я на камбузе вкалывал, – сказал он. – Уехал из дома, подался в Саванну-ла-Мар. Потом вернулся, не хотел разбивать сердце своей старушке.

– Ну что, Честер, – сказала Ирма, тиская мое бедро, – может, опять сходишь в ванную?

– Ты давай позвони в Ла-Гуардиа, – продолжил Честер. – Авиакомпания «Унум». Они часто летают в Майами. Думаю, ты еще можешь успеть на рейс в шесть утра. Позвони и узнай. У них там «плурибусы», вроде как аэробусы, но не такие большие, поменьше. Но они хорошо зарабатывают на названии[11]. В свое время я тоже работал с этими «плурибусами». Оно, кстати, и патриотично. Я писал им рекламные материалы.

– Это ваша работа? Подвизаетесь в рекламе?

– Прошу прощения, – проговорила Ирма, – а ничего, что я здесь сижу? Может быть, мне уйти, и вы, мальчики, сможете мило поворковать?

– Кое-что из моего есть в подземке, – сказал Честер. Его нагота и вялый, словно поникший ковыль, член (любовь у мужчин ковыляет далеко-далеко позади профессионального призвания) были теперь просто обыденным атрибутом мужской раздевалки. – Соленая рыба от Фолли. У них был «Мастак на соленья», а я предложил: Мастаковский, Реджинальд Мастак-Слюнки-Текут, ван Мастак, О’Мастак и Макмастак, гип-гип-ура!

– Моему папе такое бы точно понравилось, – сказал я.

– Да? А меня теперь называют Мастаком на все мастаки.

– Честер, – резко проговорила Ирма.

– Да, солнышко. – Честер, не глядя, погладил ее, словно какого-нибудь чихуахуа-переростка. – Как насчет яичницы с ветчиной? После такой-то зарядки. Что-то я проголодался.

Он улыбнулся мне и даже вроде как подмигнул. Как будто Ирма была искусственным членом, или катализатором, или машиной, предназначенной для того, чтобы свести нас с ним вместе. Биологический позыв хотел быть стремлением к социальным контактам, но мог достичь этой цели, только будучи перенаправленным на запасной путь постыдного онанизма. Огромные структурные механизмы грохочут вдали, все сообщения закодированы. Ирма притворилась спящей, повернувшись к нам обиженным задом. Честер, теперь одетый и вполне себе светский, пожарил яичницу с ветчиной и рассказал мне о полном провале затеи с кошерной ветчиной, синтетическим продуктом со вкусом одной только ваты и соли. Ее рекламой он не занимался.

Рассвет, он не для персональных насильственных действий, а только для коллективного убийства посредством дисциплинированных эскадронов, так что я без особого страха шел к станции Ист-Сайд. Старался шагать бодро, подражая гипотетическому храпу Ирмы, хотя чувствовал себя выжатым как лимон и остро осознавал степень своей общей хрупкости. Достойный завтрак Честера обосновался вполне комфортабельно, метафорически ковыряя в зубах. Аврора, Аврора – думается, думал я – подходящее имя для грохочущего вторжения неприятельского рассвета, но как назвать это чудо из хрупкого света над городом? Эолитический, да: уходящие в небо башни – сплошь родохрозит, родомель, рододендроны и с перстами пурпурными Эос. В голове раннего утреннего прохожего всегда должна звучать минорная первая струна, напоминая о том, что эта невинная красота нравственно столь же бессмысленна, как Рождество, и что дневное насилие, предательство и вульгарность уже разогреваются – или подогреваются, – как остывшие вчерашние пирожки. О да, размышлял я печально. Вы продолжайте держать в голове, что я был очень молод.

Я сел в автобус до Ла-Гуардиа и вскоре понял, что один из пассажиров интересуется мною больше, чем надлежит незнакомцу в рамках приличий. Может быть, мы знакомы? На нем был легкий черный костюм, как для летних похорон; ткань переливчато искрилась на свету. Лицо было тяжеловатым, так что обвислые щеки тряслись в чуть запоздалом согласии с тряской автобуса; бледные глаза навыкате – словно два водяных пузыря. Он сидел через проход от меня и каждый раз, когда я настороженно поглядывал в его сторону, внаглую отводил взгляд. На коленях у него лежала книжка в мягкой обложке, «Голубые дали (и дадут еще)» – исследование неестественных отклонений в высших кругах Америки, с многозначительными разоблачениями, весьма популярная в то время. Когда мы прибыли в Ла-Гуардиа, он сунул книжку в боковой карман, взглянул на меня как-то недобро, вышел и исчез. Может быть, похороны, на которые он приоделся, все-таки не мои, подумал я. Но, войдя в «плурибус» на Майами, все равно настороженно оглядел, нет ли где этого человека. Его нигде не было: может быть, он летел в Бостон или куда-то еще.