Кроме свадебной фотографии, на которой мамино лицо едва различимо из-за шляпки с вуалью, бывшей тогда последним писком моды, другие снимки мы в квартире не выставляем. Я откладываю фото мамы и Алисии, чтобы потом вставить в рамку.

Затем я открываю мамин ежедневник за 2016 год. Это толстая книжка формата А4, на каждый день отведено по две страницы: встречи слева и место для заметок справа. Ежедневник нельзя назвать роскошным – это был корпоративный подарок от одного производителя автомобилей, – но я провожу кончиками пальцев по золоченому логотипу и чувствую вес страниц, когда книга открывается в моих руках. Дневник исписан маминым почерком, и я не могу прочитать слова, пока буквы не прекращают плыть у меня перед глазами. Каждый день расписан. Встречи с поставщиками. Запись на починку копировальной машины, кофеварки, кулера.

Справа – список дел на день, выполненные дела отмечены галочкой. «Хотите, чтобы задача была выполнена, – попросите человека, который и так занят» – верный принцип, правда?

Мама ни за что не смогла бы взять на себя еще больше дел, даже если бы постаралась, но я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на излишнюю нагрузку. Когда ее мама – взбалмошная женщина, дарившая окружающим свою любовь и заботу со щедростью военного коменданта, ответственного за выдачу сахара населению, – попала в хоспис, мама каждый день ездила из Истборна в Эссекс и возвращалась только после того, как бабушка засыпала.

Мы с папой узнали об опухоли в маминой груди только после того, как все уже закончилось и мучительный период ожидания результатов биопсии подошел к концу.

«Я не хотела вас беспокоить», – вот и все, что она сказала.

Меня поражает, как маме вперемежку удавалось выполнять задачи, связанные с работой и домом. Запись «Купить билеты на концерт Адель А. к д. р.?» зажата между памяткой позвонить Кэти Клеменс насчет тест-драйва и номером телефона местной радиостанции. Я отираю глаза ладонями. Как жаль, что я не просмотрела мамины и папины вещи раньше. Как жаль, что в свой день рождения я не знала, какой подарок мама собиралась мне подарить.

Я невольно пролистываю страницы ежедневника до записей двадцать первого декабря и читаю, что она планировала в день смерти. У нее были назначены две встречи, дела в списке так и остались неотмеченными. Между последней страницей и обложкой вложены визитные карточки, листовки и бумажки с пометками. Этот ежедневник – словно срез маминой жизни, содержательный, как автобиография, и личный, как дневник. Я кладу фотографии под обложку и на мгновение прижимаю книгу к груди, а потом раскладываю все по своим местам.

Поправляя бумаги на столе, я замечаю пресс-папье, которое я слепила из глины и раскрасила еще в начальной школе. Когда-то оно стояло на столе в кухне, удерживая стопку школьных документов.

Я провожу кончиком пальца по заполненной суперклеем трещине, разделяющей пресс-папье надвое, и вдруг во мне вспыхивает воспоминание о том, с каким грохотом эта безделушка ударилась о стену.

Были извинения.

И слезы. Мои. Мамины.

«Ну вот, как новенькое», – сказал папа, когда клей высох. Только это было не так, и на стене осталась вмятина, которую папа замазал краской чуть другого оттенка. Я с ним несколько дней не разговаривала.

Я выдвигаю нижний ящик стола и вынимаю бутылку водки. Она пуста. Большинство из них пусты. Я нахожу их повсюду. В глубине шкафа, в бачке туалета, в полотенце где-то в глубине сушилки для белья. Я нахожу их, выливаю содержимое и запихиваю бутылки на самое дно мусорного ведра.

Если бутылки появились в доме еще до моего отъезда в университет, то они были спрятаны куда лучше, чем сейчас. Или я их не замечала. Я вернулась домой, и оказалось, что за время моего отсутствия жизнь здесь изменилась. То ли мои родители больше пили, то ли у меня спала с глаз пелена, застившая их в годы моего детства? После того как я нашла первую бутылку, я, казалось, натыкалась на них сотнями – так бывает, когда выучишь новое слово и потом слышишь его повсюду.

По спине у меня пробегает холодок. «Словно кто-то прошел по моей могиле», так говорила мама. Снаружи темно, но я замечаю какое-то движение в саду. Сердце у меня сжимается, но, присмотревшись, я вижу только собственное бледное лицо, искаженное отражением в старом стекле.

И тут я вздрагиваю от какого-то шороха, доносящегося снаружи. «Анна, соберись!»

Все дело в этой комнате. Она полнится воспоминаниями, и не все они приятны. От этого я на взводе. Мне просто мерещится всякое, вот и все. Призрак за окном, шаги на улице…

Но нет, я действительно слышу чьи-то шаги…

Медленные, осторожные, словно идущий там человек крадется. Негромкий хруст гравия под ногами.

Снаружи кто-то есть!

Свет на втором этаже не горит, как и здесь, кроме настольной лампы в кабинете. Извне кажется, что в доме темно.

Может быть, это грабитель? На нашей улице – элитные дома, с антиквариатом и картинами, купленными для престижа и вложения денег. По мере развития бизнеса родители тратили все больше денег на дорогие вещи, и вся эта роскошь видна в окна на первом этаже. Возможно, вор осматривал дом, пока мы с Эллой ходили в полицейский участок, и решил вернуться с наступлением темноты. Возможно – ком в горле мешает мне дышать – возможно, он уже давно следит за этим домом. Целый день меня преследовало чувство, будто кто-то наблюдает за мной, и теперь я думаю, не подводит ли меня интуиция.

В детстве я знала код сигнализации наизусть еще до того, как выучила номер нашего телефона, но, с тех пор как сюда переехал Марк, все изменилось. Он не привык жить в доме с сигнализацией, и она срабатывала всякий раз, когда он приходил домой. Марк бранился от раздражения, но никак не мог совладать с системой.

«Рита и так отпугнет воров, разве нет?» – говорил он после того, как ему в очередной раз приходилось извиняться перед приехавшими по тревоге сотрудниками охранного агентства. («Да, это опять был ложный вызов».) Я сама стала забывать включать ее, а теперь, когда я целыми днями сижу дома с Эллой, мы и вовсе перестали пользоваться сигнализацией.

Я подумываю о том, чтобы включить ее сейчас, но не представляю себе, как найду ее в темноте, да и при одной мысли о том, чтобы оказаться прямо у входной двери, когда грабитель пытается проникнуть в мой дом, у меня мурашки по всему телу.

Нужно отнести Эллу на второй этаж. Я смогу приставить к двери ее комнаты комод. Пусть забирают что хотят. Это не важно. Я обвожу взглядом гостиную, соображая, за чем же явились воры. Телевизор, наверное, их заинтересует, и, очевидно, дорогие вещи – например серебряная чаша для пунша, когда-то принадлежавшая моей прабабушке (теперь в чаше стоит горшок с узамбарской фиалкой). На каминной полке красуются две фарфоровые птички, которых я купила родителям на годовщину свадьбы. Статуэтки недорогие, но выглядят дорого. Может, стоит взять их с собой? И если брать эти статуэтки, то что еще забрать? Так много воспоминаний в этом доме, так много того, чего я не хочу лишиться. Невозможно все спрятать.

Мне сложно понять, откуда именно доносятся шаги. Шорох гравия становится громче, словно вор обошел дом и теперь возвращается с другой стороны. Я подхватываю мобильный, лежащий рядом с радионяней. Видимо, стоит позвонить в полицию. Или соседу?

Я прокручиваю список контактов и нахожу телефон Роберта Дрейка. Мне не хочется ему звонить, но, если подумать, это правильное решение. Он хирург, умеет быстро принимать решения в чрезвычайных ситуациях, и если он сейчас дома, то может выйти и проверить, кто там бродит во дворе. Или хотя бы включить лампу над дверью и отпугнуть злоумышленника…

Но его телефон отключен.

Гравий хрустит все громче, но шум крови у меня в ушах почти заглушает этот звук. Затем я слышу какой-то скрежет. Что это? Приставная лестница?

Сбоку от дома, между гравиевой дорожкой и садом, проходит узкая полоска земли с сараем для дров. Снаружи раздается глухой стук. Дверь сарая? Сердце выскакивает у меня из груди. Я думаю об анонимной открытке, о том, как я отнесла ее в полицию. Неужели я зря так поступила? Неужели эта открытка должна была послужить мне предупреждением – мол, то, что случилось с мамой, может произойти и со мной?