Он рассказал Саре о Томе и Кэролайн Джонсон: о камнях в их рюкзаках, о показаниях свидетелей, о попытке священника остановить Кэролайн. Наконец сказал об анонимной открытке на годовщину смерти и просьбе Анны Джонсон возобновить следствие по делу ее родителей.

– У ее родителей были суицидальные наклонности?

– По словам Анны Джонсон, нет. До смерти мужа Кэролайн Джонсон никогда не страдала от депрессии, а его самоубийство стало для всех полной неожиданностью.

– Интересно.

Глаза Сары сияли, и Маккензи почувствовал, как по его телу разливается приятное тепло. Когда Саре становилось хуже, весь мир вокруг нее словно скукоживался. Она утрачивала интерес ко всему, что не касалось непосредственно ее жизни, и становилась предельно эгоистична – это было так не похоже на ее привычное поведение.

Поэтому ее интерес к делу Джонсонов был добрым знаком, просто отличным, и Мюррей радовался, что решил все-таки взяться за это расследование.

Он не волновался, что дело Джонсонов связано с темами, которые бестактно поднимать в разговоре с женщиной, не раз пытавшейся покончить с собой: он никогда не осторожничал в разговорах с Сарой, как это делали многие их друзья.

Однажды они пили кофе с коллегой Мюррея, и по радио началась передача об уровне самоубийств среди молодежи. Когда Алан метнулся к приемнику и выключил радио, Мюррей и Сара удивленно переглянулись.

– Да, я больна, – мягко сказала Сара, когда Алан уселся обратно за стол и на кухне воцарилась тишина. – Но это не означает, что мы не можем говорить о проблемах с психическим здоровьем или суициде.

Алан повернулся к Мюррею в поисках поддержки, но тот отвел глаза. Сара балансировала на тонкой грани между здоровьем и болезнью, и легче всего было нарушить этот баланс, если она подумает, что ее осуждают. И обсуждают.

– Если уж на то пошло, я куда живее интересуюсь этой темой, чем среднестатистические люди, – продолжила Сара. – Откровенно говоря, – улыбнулась она, – если кто-то тут и разбирается в самоубийствах, так это я.

Людям нравятся категории, часто думал Маккензи. Ты либо болен, либо здоров. Либо безумен, либо в здравом уме. Проблема Сары была в том, что она находилась на границе этих двух категорий, и люди не знали, как с этим обходиться.

– А ты материалы дела принес? – Сара оглянулась в поисках его сумки.

– Я их еще сам не читал.

– Может, принесешь завтра?

– Конечно. – Он посмотрел на часы. – Ладно, буду я бежать уже. Надеюсь, сегодня ты сможешь выспаться.

Она провела его до двери и обняла на прощание. Мюррей улыбался до тех пор, пока она могла видеть его лицо. Иногда, в плохие для Сары дни, лучше было оставить ее в Хайфилде. Ему легче было уходить домой, когда она лежала в кровати, укрывшись одеялом. В такие моменты Маккензи знал, что Сара остается в наилучших условиях из возможных: тут она будет в безопасности, за ней присмотрят. Но когда Сара вела себя нормально – и даже казалась счастливой, – каждый шаг от нее казался шагом в неверном направлении. Как Хайфилд, с его больничной атмосферой и похожими на камеры заключенных палатами, мог быть лучше их уютного привычного коттеджа? И как Сара могла ощущать себя в большей безопасности в клинике, а не дома?

Поужинав и отмыв сковородку после омлета, Маккензи уселся за стол и начал изучать материалы по делу Джонсонов. Он просмотрел выписки о телефонных звонках, показания свидетелей и отчеты полиции. Просмотрел фотографии улик: оставленный Томом Джонсоном бумажник, сумочка его жены. Прочел эсэмэски, присланные незадолго до смерти. Тщательно проанализировал выводы, сделанные следователями, и решение судмедэкспертов о том, что причиной смерти стало самоубийство.

Затем Мюррей разложил все материалы на кухонном столе, включая пакет с анонимной открыткой, присланной Анне Джонсон (его он поместил в самый центр стола). Еще раз просмотрев отчеты судмедэкспертов, он отложил материалы и достал чистый блокнот. Это было не только удобно, но и несло символический смысл: если мать Анны убили, Мюррею следует начать это расследование с чистого листа, а значит, первым делом нужно разобраться с самоубийством Тома Джонсона.

Маккензи получил звание детектива-инспектора в 1989 году, когда все материалы дела еще оформлялись от руки, а раскрытие преступления требовало обивания порогов, а не киберслежки. К 2012 году, когда Мюррей вышел на пенсию, его профессия изменилась до неузнаваемости, так что, помимо чувства утраты, когда он сдал свое служебное удостоверение, он ощутил и некоторое облегчение.

Новые технологии давались ему нелегко, Маккензи до сих пор предпочитал записывать показания свидетелей ручкой с серебряной гравировкой, которую ему подарила Сара, когда он получил повышение в Департаменте уголовного розыска.

На мгновение Мюррей почувствовал, как его уверенность заколебалась. Да кем он себя возомнил? Почему он думает, что найдет в этих материалах что-то, чего не заметили другие? Ему уже исполнилось шестьдесят. Он вышел на пенсию и сейчас работал в полиции не как кадровый полицейский, а как простой гражданский. Последние пять лет он проверял водительские права и принимал показания о потерянной собственности.

Он покрутил ручку, провел кончиком пальца по гравировке: «Детектив-инспектор Маккензи». Натянув рукав на ладонь, начистил серебро до блеска. Жаль, что Сары нет рядом.

«Помнишь то ограбление почтового отделения? – сказала бы она. – У полиции не было ни единой улики. Ни единого результата судмедэкспертизы. Никто не знал, что делать. Никто, кроме тебя».

Полиция была готова закрыть это дело, но Мюррей не отступал. Он занялся опросом потенциальных свидетелей, обошел множество домов, встряхнул местное сообщество. Он прошерстил всю свою сеть осведомителей, и в конце концов одно имя все-таки всплыло. Парня посадили на четырнадцать лет.

«Но это было так давно», – шепнул голос где-то в голове. Маккензи отогнал эти мысли и взялся за ручку. Процесс расследования, может, и поменялся, зато преступники остались прежними. А Мюррей был отличным следователем. Одним из лучших. Это не изменилось.

Анна и Лора копаются в жизни, которую мы с тобой оставили в прошлом. Мне это не нравится. Я хочу вмешаться, не дать им открывать ящики и листать записные книжки, не дать просматривать книги и коробки с фотографиями.

Последствия чьей-то смерти – не лучший подарок для близких. Наши дети, супруги и друзья вынуждены завершать наши так и не доведенные до конца дела, устранять последствия нашего внезапного исчезновения. Я сделала это для моих родителей, приехав в их дом в Эссексе, ты сделал это для своих, здесь, в Истборне. Теперь Анна делает это для меня. Для нас обоих.

Я смотрю, как Лора разглядывает керамический горшок, в котором когда-то зеленело растение (внутри до сих пор сохранились следы сухой земли), и откладывает в сторону. Возле стола уже образовалось две отдельные горки вещей, и я думаю, кто же решил все-таки заняться этой комнатой. Анна? Или Лора? Это она заставила Анну рассортировать наши вещи? Это Лора толкает мою дочь к опасности?

Они о чем-то разговаривают. Я слишком далеко и не могу разобрать слова, да и видно мне не очень хорошо, угол обзора слишком маленький. Меня это огорчает. Если я не знаю, что происходит сейчас, как я смогу повлиять на то, что случится дальше?

Наша внучка лежит на матрасе под растяжкой со свисающими оттуда яркими игрушками. Малышка сучит ножками, Анна улыбается ей, и на мгновение у меня перехватывает дыхание. Я представляю себе, что было бы, если бы я могла просто войти туда, будто никогда и не уходила. Если бы я не была матерью, пропустившей целый год из жизни своей дочери. Пропустившей рождение собственной внучки.

Дом не украшен к Рождеству, не мигают гирлянды над перилами, нет рождественского венка на двери. До Рождества осталось всего четыре дня, и я думаю – ждет ли Анна кануна праздника, создавая новую семейную традицию, или она намеренно отказывается от праздничных мероприятий? Может быть, дочь теперь не переносит мишуру и елочные шары?