Отойдя от ступора, брюнет вскочил с кровати и кинулся к Рудольфу:

– Отпусти его!

– Молчать, шавка! – рыкнул на него граф, и Гастон на миг замер, с ужасом смотря на лицо графа.

Прекрасный Рудольф ничуть не изменился внешне, но его золотистые глаза говорили сами за себя. В них отражались и горечь, и ужас, и ненависть, в золоте его глаз плескались волны боли – мужчину задели за живое. За то единственное живое, что осталось в его душе. Отпустив плачущего от боли Леона, граф рванулся вперёд и схватил Гастона за горло, прижимая к дубовому столбику кровати:

– Дома тебе достанется.

От того, что мужчина сильно сжал горло Гастона, последний смог лишь захрипеть в ответ и вцепиться в руку мужчины. Долгий, пронзительный взгляд мужчины буквально сковал его по рукам и ногам.

– Одевайся, – приказал оборотень, кинув мужчину на кровать и обратив своё внимание обратно на Леона, что тихо всхлипывал, свернувшись на полу тесным комочком и накрыв голову руками. – Если ты хоть на шаг приблизишься к моему Гастону, я выпущу тебе кишки, мерзкий сучонок.

Блондинчик что-то всхлипнул в ответ и закивал, явно говоря, что больше никогда не притронется к сокровищу Рудольфа. Точно сомнамбула, брюнет натянул на себя бельё и брюки, а затем и остальную одежду. Как только он натянул на ноги обувь, Рудольф звонко щёлкнул пальцами и чуть прозрачная, крепкая цепь протянулась от ошейника Гастона к его руке. Дёрнув за «поводок», мужчина повёл его прочь из комнаты, а затем и из усадьбы. Мрачная аура над ним давила и на Гастона тоже, который вдруг почувствовал себя виноватым перед хозяином. Их не встречала карета, не было и лошадей – Рудольф дошёл сюда по следам брюнета и обратно собирался идти тем же самым путём.

Было ужасно холодно и скользко, пронизывающий ветер забирался мужчине под одежду, разгоняя стайки мурашек. Цепь, которую держал хозяин, казалось, была невесомой и крепкой, как сталь. Когда же молчать стало невыносимо, Гастон решил извиниться перед мужчиной:

– Рудольф, мне…

– Молчать. – рыкнул граф, даже не оборачиваясь, чем невероятно задел охотника и тут же отбил у него всякое желание извиняться за произошедшее.

– Ты сам во всём этом виноват, кретин! – крикнул брюнет, и оборотень замер. Замер и охотник, с ужасом ожидая реакции графа.

Резко обернувшись к Гастону, Рудольф дёрнул цепь на себя, притягивая мужчину к себе и стискивая его в настолько сильных объятиях, что у брюнета едва не захрустели кости.

– Я виноват?! – заорал он, тут же и оттолкнув от себя мужчину, отчего он рухнул в ледяной снег. – Я виноват?! Ты, чёрт возьми, сбежал! Ты хоть знаешь, как я испугался, когда подумал, что потерял тебя, а?! Ты мой, Гастон, слышишь?! Ты мой и ничей больше! Я никогда тебя не отпущу!

Голос его срывался на рычание, а глаза так и полыхали от ненависти, боли и страха.

– Ты зверь! – вскричал Гастон, пытаясь подняться, но тело его не слушалось.

– Я – зверь! А ты моя добыча! – рявкнул оборотень, и деревья мягко зазвенели от его сильного голоса своими ледяными веточками.

Граф стоял над мужчиной, смотря на него едва ли не сумасшедшим взглядом, не желая его отпускать уже никогда. Гастон распростёрся на снегу, изумлённо глядя на графа и мелко дрожа от ужаса. Внутри у него всё бурлило, смешивалось в гремучий, опьяняющий коктейль. Склонившись над Гастоном, Рудольф поднял его на руки и продолжил свой путь. Темнело. Небо занесло тучами, и вскоре пошёл крупный, мягкий снег. Охотник смотрел на мужчину снизу-вверх, смотря на снежинки, что запутались в его волосах, таяли на его лице, оставляя маленькие, чуть сверкающие капли. Поймав взгляд своей жертвы, граф ухмыльнулся и, склонившись к его уху, тихо шепнул:

– Ты – мой, Гастон.

Слабость боли и иглы потерь

Синтезируют робкое счастье.

Я твой чёрный латексный зверь

С ярко-красной огненной пастью.

Я крадусь за тобой по следам,

Что оставлены потом и кровью,

По минутам, часам и годам,

Истекая своею любовью.

Захлопни окна, захлопни дверь –

На пороге твоём стоит чёрный зверь.

========== Ария восьмая ==========

Сохнет трава, задохнулись глухие трубы.

Клятвы слова, против воли прошепчут губы.

Мне не дано знать, что сказало мне: «Прими»,

Злое, как кровь, вино любит играть с людьми.

Но как же мог я поступить иначе?

Хоть, впрочем, ясно мне действительно одно –

Вы, ненавидите меня до плача,

И мне от этого смешно.

И мне от этого смешно…

Ваши глаза, так сверкают желаньем мести,

Против и за: ваша честь и моё бесчестье.

Как же давно размотали боги эту нить?

Только вино одно это велит забыть.

Первые робкие травинки стали пробиваться сквозь землю, солнечные лучи робко начали прогревать замёрзший за три месяца воздух, лазурное небо казалось недосягаемо-высоким и прекрасным, манящим. Редкие облака проплывали в вышине, но мужчина чувствовал – сегодня вечером будет буря. Он различал вдалеке грозовое облако, что собиралось из этих самых мелких, безобидных кусочков ваты, что вдруг воспарила к небесам. Первые птицы стали распевать свои песни, пробуя свой голос после зимы. У кого-то уже были голодные птенцы, которых следовало накормить как следует, чтобы росли и скорее улетали, перестав мешаться целыми днями. Ведь тогда можно будет воспарить к небесам и ни о чём не думать, даже о давно надоевших детях. Лес оживал, наполняясь жизнью, голосами, движением и теплом, какого здесь давно не было.

Отвернувшись от окна, граф опёрся на стол, низко опустив голову. Спина его была напряжена до предела, как и всё остальное тело. Казалось, каждая клеточка его тела превратилась в оголённый, воспалённый нерв. Сейчас он напоминал хищника перед броском – грациозного, завораживающего и прекрасного, но в то же время – смертоносного, дикого и беспощадного. Но он и был зверем. «Ты – зверь!» – вспыхнуло в памяти мужчины, и он, зарычав, метнулся к дивану и вцепился в обивку когтями, разрывая её. Слова брюнета, брошенные, скорее всего, в полнейшем ужасе, в беспамятстве, запали ему глубоко в сердце. Но куда как больше Рудольфа ранил его взгляд, весь его вид – напряжённый, сжавшийся, дрожащий от страха, с полными ужаса глазами он лежал перед ним на земле. Казалось, протяни руку, и этот дикий волчонок с рычанием откусит тебе палец. Но это был тот самый момент, который можно было повернуть в нужное русло – только бы обнять, только бы прижать к себе и все проблемы улетучатся подобно этим маленьким облачкам. Издав утробный, низкий рык, мужчина вновь принялся вонзать когти в диван, до крови кусая собственные губы и хмурясь. Он был в полнейшем отчаянии и ничего не мог с этим поделать. Он всё испортил. Он всё испортил своими же руками, словами! И теперь его любимый никогда не скажет ему тёплого слова. Впрочем, их и раньше-то было не больше пяти. А были ли они вообще? Острая боль терзала его душу изнутри, словно бы в свежей ране поворачивали ржавый, кривой гвоздь с зазубринами, которые какой-то садист зачем-то покрыл солью. Даже серебро в первые десятилетия бытия оборотнем его не так мучило, как все те мысли, что сейчас кружились в его голове, кусая, подобно рою злых пчёл.

Метнувшись к окну, Рудольф бросил взгляд на комнату своего пленника, но не обнаружил его там и взбесился лишь сильнее. Обычно он видел, как Гастон, задумавшись, сидел перед окном, устремив свой взгляд к лесу, или читал, развалившись на кровати. «Неужели опять сбежал?!» – параноидная мысль крутилась в голове мужчины, но он заставил себя остаться на месте и опустить взгляд во двор. Его охотник сидел на корточках перед своим псом, что-то тому рассказывая. Он гладил волкодава по голове, улыбался ему и что-то говорил. Рудольф видел нежность в глазах Гастона и готов был выть на луну, которой в небесах сейчас и не было. Ему, наверняка, было не суждено увидеть такие же огни в глазах брюнета, ощутить ласковое прикосновение тёплых пальцев к своим волосам, к своей щеке.