Ко всему прочему я занимался тем, что разузнавал о делах своей компании, чтобы приготовить сюрприз моему любовнику.

Неделя перед новым годом у меня ушла на покупку подарков и рассылку их по нужным адресам, чтобы были доставлены 1 января. Не хотелось дарить подарки перед праздником – хоть убейся.

Новый год я встретил в одиночестве, к которому на этот праздник привык. И если раньше, когда только съехал от родителей, тосковал и грустил, то потом насладился этим в полной мере. Не надо готовить на семь наглых морд, не надо потом прибирать за ними – празднуй в своё удовольствие. Но самым прекрасным моментом было другое. Утром, часов в девять, пока улицы ещё не наполнились людьми, я всегда выходил на улицу. Кучи остатков от фейерверков, осколки разбитых бутылок, мусор, потерянные перчатки, снег и абсолютная тишина в парке. Иди себе и радуйся жизни – вот это счастье. Вот это праздник! Именно в такие моменты я переполнялся счастьем, я чувствовал настоящую свободу, жизнь.

А прекрасный, на мой взгляд день всё приближался, нервы мои натягивались до предела, но ничего не поделаешь – любовь, как и красота, требует жертв. Какая жалость, что таким образом не спасти мир от ублюдков и дегенератов, что заполнили этот мир до краёв и вызывают у меня желание не только «забацать ядерный гриб охуительный», но и взблевануть пару раз, как следует, в туалете. Романтиком я никогда особенно не был, но считаю, что горбатого может исправить не только могила, но и настоящая любовь. Не та любовь, которая нынче прославляется – поебались и разошлись, а светлое чувство, которое разгоняет тьму в сознании и душе.

В назначенный день (назначенный кем, я пока не скажу) я расхаживал по 29 этажу в давно забытом мною здании. Любопытства ради я даже подошёл к собственному кабинету и слегка толкнул дверь – заперто. Значит, Гилберт так и не нашёл мне замену. А, может, и не искал вовсе. Дожидался меня? От этой мысли у меня сердце затрепетало, но я его тут же дёрнул на место, чтобы не мешало мозгу. Вот, уже почти подошло время, часы в кабинете «начальника» должны вот-вот пробить пять вечера, и я спешу в холл этажа, чтобы успеть замереть перед огромной диффенбахией, оперевшись на трость.

Протяжный, величественный звон часов пронёсся по этажу и, кажется, отправился ниже, пять раз. Позади меня тихо скрипнула дверь кабинета.

– Мистер? – от этого голоса у меня всё внутри замерло, дыхание перехватило, а ноги даже слегка задрожали. – Проходите.

Оправив чёрный плащ с воротником-стойкой и покрепче сжав трость, я обернулся к Гилберту, чувствуя, как сердце моё летит в Тартарары. Мы стояли шагах в двадцати друг от друга, ему в глаза ударяли лучи заходящего солнца, а потому он чуть щурился, смотря на меня поверх очков. Я сделал сначала один шаг, стукнув подбойкой платформы чёрного сапога, а затем тростью. Ещё шаг. Каждый вдох мне давался с трудом. Я чувствовал, что ещё немного и кинусь к нему на шею.

Не рассмотрев меня, мой мужчина скрылся в кабинете. Судя по знакомому скрипу – сел в своё кресло. На долю секунды замерев перед дверью, я шагнул внутрь. Кабинет совсем не изменился, а вот Гилберт наоборот. Лёгкая, едва заметная седина скользнула в его чёрных, как смоль, волосах на висках, меж бровей появилась лёгкая морщинка. «Боже», – про себя выдохнул я, замерев в дверях кабинета и прикусив изнутри губу. – «С чего он так?» Мой мужчина возился с бумагами, не поднимая на меня взгляда. Решив взять быка за рога, я опустился в кресло напротив и положил трость на колени:

– Я слышал, что должность вашего заместителя пустует, мистер Найтгест.

Мужчина сдержанно кивнул, видимо, не узнав даже мой голос. Впрочем, неудивительно – он стал хриплым после новогодней беготни.

– Думаю, что в таком случае я подхожу вам как никто другой, – вздёрнув подбородок, улыбнулся.

– С чего вы взяли? – снимая с себя очки и потирая веки, поинтересовался мой мужчина.

– Только один взгляд на меня, и вы поймёте, почему.

Гилберт тихо вздохнул и поднял взгляд. Я запомнил каждое мгновение этого вечера. Я видел, как испуганно сузились его зрачки, а затем расширились, едва не затмив радужку. Рот его приоткрылся. Я слышал, как прекратилось дыхание моего мужчины. Судорожно сглотнув, он приподнялся из кресла:

– Артемис?

– Я похож на кого-то другого? – насмешливо вскинул бровь я.

Впрочем, да. После снегопада мои волосы стояли торчком, уши были напрочь запирсингованы, воротник-стойка придавал моему виду не то выпендрёжничества, не то аристократичности. А может и того, и другого. Я, впрочем, был совсем не против. Возможно, и в самом деле не был похож на самого себя.

– Боги… Арти, – Гилберт растерял остаток слов, а потому, отложив трость на стол и поднявшись из кресла, я сам обошёл стол и обнял своего мужчину, уткнувшись носом ему в плечо.

Как же я скучал по этому ощущению. По запаху его одеколона, по запаху его волос, по ощущению этого крепкого тела в своих объятиях. Как я скучал по своему Гилберту. Отойдя от первого шока, он стиснул меня в объятиях и принялся оцеловывать моё лицо, не пропуская ни единого миллиметра. Его губы, чуть шершавые, приятно ласкали мою кожу, руки беспорядочно оглаживали то спину, то плечи, то вдруг зарывались в мои уже короткие волосы. Я не мог дышать, да и ему дыхание давалось с трудом. Мы словно обезумели вдвоём и сразу, прижимаясь друг к другу, впиваясь поцелуями, стискивая в объятиях. Эти страстные мгновения не давали нам сгореть в бешеном пламени, но позволяли согреться после года холода и боли. Гилберт бормотал что-то неразборчивое, нежное, подбираясь к моим губам, а я готов был взвыть от счастья и разреветься, подобно маленькому ребёнку. Впрочем, я почти не знаю людей, которые плачут от счастья.

– Поехали домой, Арти, прошу? – шепнул Гилберт, а затем впился долгожданным поцелуем в мои губы.

Это было волшебно – иначе я и не могу сказать. Я кусал его губы всласть, затем вылизывая их, он не переставал посасывать мои губы, врываясь языком в мой рот, а руки наши жили сами по себе, оглаживая тела. Он впервые так спешно собирался домой, а я впервые подгонял его. Мы поехали ко мне, где в первую очередь приняли вместе ванную – то, чем мы не занимались больше даже, чем год. Гилберт касался моего тела, ласкал, заставлял мелко дрожать от удовольствия, что казалось мне теперь таким острым, таким невероятно безумным! И я отдавался этому безумию с удовольствием, как отдавался когда-то рукам любовника. После ванной мы легко поужинали и, хряпнув по бокалу вина, добрались до спальни. Пока его руки стаскивали с меня рубашку, не забывая изредка касаться кожи кончиками пальцев в особенно чувствительных местах, губы его ласкали мои плечи, то и дело оставляя неяркие засосы. Я же не особенно нежничал, стаскивая с него рубашку, а затем принимаясь за ремень его брюк. К собственному ужасу я осознал, что стесняюсь откровенных взглядов Гилберта – вот до чего доводит год в одиночестве!

Мы повалились на кровать, стискивая друг друга в объятиях, прижимаясь друг к другу кожа к коже, так, что воздуху не было места. Его пальцы стискивали мои бёдра, ягодицы, то и дело задевая кольцо ануса. Эти прикосновения пробуждали во мне самые откровенные желания, заставляя тереться о руку любовника, оставляя на его спине царапины, едва не синяки. Без особых прелюдий он завалил меня на спину, начиная дразнить, то слегка надавливая собственным членом на колечко мышц, то лишь слегка потираясь, словно заставляя меня молить о том, чтобы он, наконец, трахнул меня. Но мне не пришлось унижаться – он не выдержал первым и проник в меня несколькими резкими движениями. По телу моему прошлась дрожь удовольствия, затем меня скрутило судорогой боли. Я не сдерживался, позволяя себе стонать и вскрикивать от удовольствия, впиваясь поцелуями в нежную кожу, подаваясь бёдрами ему навстречу, желая насадиться на него посильнее. Мой мужчина то и дело награждал меня увесистыми шлепками по заднице, заставляя изгибаться под ним, сильнее льнуть к нему, умолять не останавливаться. Он вдалбливался в меня с таким остервенением, словно прожил без секса весь этот год, словно только меня и мог хотеть.