Катя отрывисто кашлянула, намекая, что этот обмен любезностями пора кончать и переходить непосредственно к работе. Мустафа, спохватившись, объявил:

– И, наконец, наш прекрасный режиссер, человек, с которым я несколько лет уже мечтал поработать, и до сих пор не до конца верю обрушившемуся на меня счастью. Мисс Катерина Лучникова.

Катя чуть приподнялась на своем стуле, кивая в ответ на приветствия. Поймала на себе изумленный взгляд Эртана и неприязненно усмехнулась.

Что, не узнал, красавчик? Вчера, в роскошных тряпках и маске режиссерша показалась тебе еще ничего, можно и приударить? А сегодня увидел, так сказать, товар лицом и опешил? До чего же мерзкий, отвратительный, беспринципный приспособленец!

Не желая больше циклиться на ушлом прилипале, Катя сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, обвела взглядом других членов группы и выговорила положенные случаю любезности:

– Очень рада буду работать с такими интересными и разносторонними людьми. Этот проект крайне важен для меня. Желаю нам всем больших творческих успехов, – и в конце добавила: – Если наш дорогой продюсер не против, может быть, уже довольно приветственных слов и приступим к работе?

Мустафа заверил, что он совершенно не против, наоборот, ему не терпится посмотреть первые отрепетированные сцены спектакля. А затем ретировался обсуждать что-то с руководством концертного зала, объяснив это тем, что хочет дать Кате и актерам время привыкнуть друг к другу, сработаться и не желает смущать их своим присутствием. Катя спросила, всем ли секретарь раздал расписание репетиций на ближайшую неделю, а затем решительно выставила из зала всех, кто сегодня не был ей нужен. Что ж, пора было приступать.

За годы службы Катя выработала свой подход к постановке спектакля. Привыкла ставить сцены не последовательно, так, как они потом шли в постановке, но выделять основные, расставлять акценты, на которых впоследствии и будет строиться спектакль. И лишь в самом конце собирать всю историю из уже отработанных сцен, как из деталек конструктора. Схему спектакля Катя нарисовала еще в Москве, составила план эпизодов, над которыми нужно будет поработать в первую очередь. Понятно было, что что-то придется менять по ходу, какие-то моменты убирать, какие-то выводить на первый план, однако общая «рыба» была у нее уже готова. Примерную схему движения в ключевых сценах, так же, как и текст роли на двух языках, она разослала актерам еще из Москвы, так что теперь не должно было возникнуть заминок.

Первая репетиция должна была стартовать со сцены на Патриарших – сцены появления Воланда. Декорации пока установлены не были, и техники по ее просьбе вытащили на сцену лишь банкетку, которая должна была временно изображать знаменитую скамью в аллее, параллельной Малой Бронной.

Музыку к спектаклю Катя сразу решила взять классическую, к настоящему времени Килинч уже согласовал и оплатил использование выбранных Катей композиций. Нужные записи были подготовлены, и Кате оставалось лишь дать указания звукорежиссеру, когда и что именно включать. В планах мизансцен, которые Катя выслала членам труппы еще из Москвы, было расписано, под какое музыкальное сопровождение появляется на сцене каждый из персонажей. А потому к началу репетиций основные задействованные в спектакле артисты уже должны были быть в курсе того, под какую музыку выходить.

Не занятые в первой сцене актеры в зале затихли, на банкетке на сцене расположились Юрий Гаврилович и Сережа. Переводчик занял место за пультом, актеры же всунули в уши едва заметные маленькие наушники, в которых должен был идти синхронный перевод.

– Мизансцену помните? – спросила Катя. – Или пройдем вместе, ногами?

Юрий Гаврилович заверил Катю, что они все прошли еще до ее приезда и можно сразу начинать. Тогда Катя обратилась отдельно к Озтюрку.

– Перед вашим появлением, – объяснила она, – начинает играть «O Fortuna!» из Carmina Burana. Вы пропускаете первые два такта и выходите на третий.

Тот, как-то опасливо покосившись на нее, может быть, почувствовав кипевшее у Кати внутри, до конца не подавленное раздражение, кивнул. И, заразительно улыбнувшись, отозвался:

– Все ясно. Как в бальных танцах, да?

Катерина однако же на эту явную попытку разрядить обстановку не отреагировала и лишь ответила сухо:

– Бальные танцы были вчера. Сегодня у нас серьезная работа.

Эртан, кажется, слегка опешив от такой открытой неприветливости, смешался и заверил:

– Я все понял, мисс Катерина, сделаю.

И ушел за кулисы ждать своего выхода.

Катя заняла место на стуле, перед авансценой, вооружилась подготовленным для нее микрофоном и объявила громко:

– Тишина в зале. Мы начинаем.

Из динамиков грянула мелодия, предварявшая по задумке сцену на Патриарших, и позевывавший на сцене Юрий Гаврилович мгновенно переменился. Подобрался весь, нацепил на лицо покровительственно-глумливое выражение, повел носом, словно самой природой созданным вынюхивать в текстах крамолу, и обернулся к Сереже. А Сережа – не Сережа уже, а Иванушка Бездомный, молодой горячий советский поэт, – подался вперед и насупился, заглядывая в собственную рукопись, которую критиковал председатель МАССОЛИТа.

– Да что не так в моей поэме? – с обидой заговорил Иванушка. – Сказано было – антирелигиозная, я и написал антирелигиозную, – он даже губы свои, еще по-юношески припухлые, надул, возмущенный творящейся с ним несправедливостью. – Что, скажете, положительный у меня Иисус получился?

Катерина нахмурилась. Иванушка выходил у Сережи очень убедительным и живым, однако с англоязычными репликами надо было что-то делать. Сергей явно не в совершенстве владел английским, запинался, спотыкался, совершал дурацкие ошибки.

«Нужно будет педагога к нему приставить, что ли, – размышляла Катя, следя за разворачивавшейся перед ней сценой. – Пускай отработает с ним текст роли, чтобы, по крайней мере, правильно ставил ударение в английских словах».

– Да не в этом же дело, Иван, – усмехнувшись праведному негодованию сбитого с толка поэта, заговорил Берлиоз. – Ты пойми, нет ни одной восточной религии, в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор…

Иванушка возмущенно вскочил, обежал скамейку и грохнул крупным кулаком пролетарского поэта по спинке.

– Спасибо, Юрий Гаврилович, отлично! – прокомментировала в микрофон Катя. – Иванушка, друг мой, не мельтеши так. Я понимаю, ты возмущен. Ты уже сдал поэму, и тебе до смерти не хочется ее переписывать. К тому же ты уверен, что написал хорошо, это просто старорежимный Берлиоз ни черта не понимает, только пустым умствованием занимается. Но когда ты бегаешь по сцене, ты рассеиваешь внимание зрителя, и мы не видим Берлиоза. Поспокойнее, хорошо?

Репетиция шла своим чередом, первая сцена постепенно разворачивалась, и, наконец, из динамиков зазвучала тревожная оркестровая музыка и хор загремел:

Катя, всегда очень остро, тонко чувствовавшая музыку, обладавшая природным чувством ритма, замерла, даже дыхание затаила. Воланд должен был появиться на сцене через пару секунд. Сцена по темпу получалась отличная, четко выверенная, и вовремя вступившая в нее новая партия должна была довести задуманную ею полифонию до совершенства.

Грянули тарелки, Катя вперилась взглядом в левую кулису, из-за которой должен был появиться странного вида иностранец – однако ничего не произошло. Хор звучал все громче, угол сцены по-прежнему оставался пустым. Берлиоз едва заметно скосил взгляд влево, Иванушка лишний раз вскочил со скамейки и в досаде плюхнулся обратно. И, наконец, на сцене появился Эртан, державший под мышкой бутафорскую трость.

Он медленно двинулся по направлению к скамейке, но… Несмотря на то что заминка составила лишь долю секунды, темп сцены был безнадежно потерян, задуманная Катей симфония не получилась, динамика провисла, напряжение, которое именно сейчас должно было достичь кульминационной точки, рассеялось.