— Потому что я обещал.

Я уже несколько лет не произносил столько слов за один день. Иногда я даже забываю… забываю, что могу говорить вслух.

— То есть вот что ты, оказывается, мне обещал? Оставить меня одну неизвестно где, чтобы самому уйти куда глаза глядят и заниматься самобичеваниями из-за того, как вынужден был выживать эти годы? А как же «никаких вопросов»?

Не знаю, что на это ответить. Я совсем разучился спорить и в последнее время обычно избирал тактику наименьшего сопротивления: стрелял в каждого, кто осмеливался со мной не согласиться. Молчание — золото, поэтому я просто закрываю глаза, дабы снова погрузиться в свои наркотические грезы.

Но не тут-то было. У Скалли, оказывается, другие планы. Ее губы внезапно касаются моего лба, а маленькая рука гладит меня по бедру, и даже сквозь анальгетический ступор мое тело реагирует на эти прикосновения. Если бы я мог встать, то убежал бы немедля.

— Прекрати, — говорю я, но мой жалкий протест звучит абсолютно неубедительно: я бы отдал все что угодно, чтобы Скалли хоть раз занялась со мной любовью по собственной воле.

Но она даже не отвечает, только грубо перекатывает меня на спину и стягивает мое белье. Когда до меня доходит, что она собирается делать дальше, я отталкиваю ее — грубее, чем планировал. Ну уж нет. Я ей не позволю. Оральный секс — не секс, так ведь, господин Клинтон? И если какая-нибудь шлюха сделает мне минет в обмен на виски или сигареты, это ведь не предательство? Это просто услуга — как постричься или поменять масло в машине. Даже убийцы бывают одиноки. Стоять на месте, спустив штаны и ничего не делая — вовсе не преступление. Но я не хочу низводить Скалли до уровня тех женщин, тем более в такой момент — когда собираюсь оставить ее навсегда.

От моего толчка Скалли растянулась на полу около кровати. Прости, Скалли, я не хотел.

Конечно, ясное дело — не хотел.

Волосы закрывают ей лицо, поэтому я не вижу ее выражения, а мысли, сказать по правде, просто не решаюсь подслушать: у нее, как-никак, оба моих пистолета. А потом до меня доносятся всхлипывания. Скалли так и лежит на полу, сжавшись в невероятно маленький комок, и просто плачет. Я жду, что она сейчас перестанет, но этого не происходит, и в следующий момент рыдания становятся настолько сильными, что мне начинает казаться, будто она вот-вот захлебнется рыданиями. Так она плакала тогда, в бункере, когда наступил конец света. Я на пальцах одной руки могу пересчитать, сколько раз видел ее слезы, и уж тем более не думал, что однажды это произойдет потому, что я не позволил ей сделать мне минет.

Я к ней не подойду. Ни за что.

Слава богу, рыдания все-таки постепенно стихают. И теперь она просто сидит, подтянув колени к груди. Ну вот и славно, а теперь вставай и иди спать наверх, Скалли. Оставь меня, пока не поздно, и утром ты меня уже не увидишь, обещаю.

— Я знаю, что такое пост-травматический стресс, Малдер. И каково существовать под бременем вины, которую чувствуют выжившие. Почему ты отвергаешь мою помощь? Чего ты боишься?

Она заслужила ответ. Мои губы словно свело, но через какое-то время я все же выдавливаю из себя слова.

— Скалли, я тоже знаю, что это такое. А еще я знаю, что подчас наступает момент, когда лобная доля мозга больше не может воспринимать негатив и просто отключается, позволяя животному инстинкту взять верх. Так я и существую большую часть времени. Могу убивать, не чувствуя никакого сострадания. Господи, Скалли, я даже могу убить человека, а через секунду испытать оргазм. Ты не представляешь, что мне доводилось делать, Скалли.

Малыш Джон уже тут как тут: тащит ей полотенце, чтобы вытереть слезы: он явно переживает. Я мысленно велю ему посидеть где-нибудь одному, но он делает вид, что не слышит. Маленький упертый проныра.

Весь в меня.

— Ошибаешься. Я все знаю, Малдер, даже самые ужасные вещи, — говорит Скалли, снова садясь рядом со мной на кровать и захватив с собой Джона. — И тем не менее люблю тебя.

У меня нет времени хорошенько осмыслить эти волшебные слова, потому что мой разум разрывается от вопросов. Что она знает? Что я нашел ее яйцеклетки? Знает о других женщинах? Диане? Кристине? Марите? Тех, с кем я провел одну ночь? О шлюхах? О том, насколько эгоистично я воспользовался ситуацией той ночью в бункере? О том, как помогал Серым? О том, что позволил ее матери умереть? Она знает об Индии? О Канзасе? О том, что я кончил, слушая, как она трахается со Скиннером? О том, что ударил Мариту? О том, что убил… кого? Кого из всех этих людей? Скиннера? Она знает про Малыша и про двух детей, которых я пристрелил на этой неделе, и про то, что я избил Гибсона. Про то, что в той коробке была чья-то голова. Что это было скорее изнасилование, чем секс по обоюдному согласию.

Слава богу, она хотя бы не читает мысли.

— Ты все это время старался сдержать свое обещание и вернуться за мной, во что бы то ни стало. И знаешь, что, Малдер? Посмотри на меня!

Я подчиняюсь.

— Я никогда не пыталась остановить тебя. А значит, несу ровно столько же ответственности за все случившееся, но ты почему-то не испытываешь ко мне ненависти. Разве не так, Малдер? Тебе хоть раз приходило в голову, что если бы не я, ты преспокойно остался бы в том бункере, отсиделся там вместе со всеми и играл бы с Фрохики в покер на свою видеоколлекцию?

Интересная мысль. Никогда об этом не думал.

Но Скалли стоила всех жертв, что я принес ради нее.

Поэтому я все равно уйду.

Завтра.

— Все это время я день за днем молилась, чтобы ты пришел за мной. Так есть ли у меня право упрекать Бога за то, что он ответил на все мои просьбы не так, как мне бы того хотелось?

Отлично, давай еще и твоего драгоценного Бога сюда приплетем. Это же тот парень, который говорил «жена да убоится мужа своего», а еще, кажется, весьма одобрял пословицу «пожалеешь розгу — испортишь ребенка». Так, Скалли?

Кстати ты его упомянула, ничего не скажешь.

— А если я ударю тебя? Или Джона? А что, если…?

— Хватит. Я не мученица, Малдер, и не боксерская груша. Но и ты не из тех, кто бьет жен. Ты мой лучший друг, мне ли тебя не знать? Как врач я могу со всей ответственностью заявить, что остаться здесь было бы лучшим решением для тебя. Тебе нужен покой, нужно побыть вдали от других людей, от воспоминаний, от переживаний. Ты должен сначала переработать все, что уже пережил за это время. Как агент ФБР, а теперь, судя по всему, еще и мать я могу столь же ответственно заявить, что если ты причинишь боль мне или Джону, то мало тебе не покажется. Я люблю тебя, хочу быть с тобой, и я помогу тебе, но на моих условиях, Малдер.

Я слышал, что она сказала.

Что любит меня. Хочет быть со мной. Жена. Мать.

— Принеси мою куртку и открой передний карман.

Я, наверное, совсем плох, раз в самом деле сказал это. Но теперь уже поздно: слово не воробей.

Скалли выполняет мою просьбу и достает из кармана кольцо.

— Надень его, — говорю я. — Это обручальное кольцо моей бабушки, я всегда собирался подарить его своей будущей жене.

Платиновое украшение с брильянтами садится как влитое — туда, где ему полагалось быть уже давным-давно.

Скалли поднимает руку и внимательно изучает кольцо.

— Какое красивое. Твоя бабушка, наверное, была миниатюрной женщиной. Идеально подходит.

— Да нет, Скалли, это я его уменьшил. Еще лет десять тому назад.

На ее лице появляется нежность, но к ней явно примешивается какая-то тревога. Я не слушаю — это было бы несправедливо.

— Могу твердо пообещать тебе лишь одно Скалли. Что никогда не полюблю никого другого. Что не причиню боли ни тебе, ни Малышу, и никому не позволю это сделать. Но я не могу пообещать, что останусь.

Скалли ложится на кровать рядом со мной, и я, не прикасаясь к ней, выключаю лампу. Джон уже свернулся калачиком у стены и сладко спит.

Еще одна ночь. Только одна ночь вместе.

— Ты помнишь слова Мартина Лютера Кинга, Малдер? О том, что подчас увидеть звезды можно лишь тогда, когда наступает полная темнота? — Скалли поворачивается ко мне и продолжает: — И ты, и я без колебаний пожертвовали бы собой, чтобы спасти наше Прошлое, в этом нет сомнений. И ты ничуть не изменился и здесь, в Настоящем, делал ровно то же самое. Ты отказался от своего… покоя, чтобы спасти меня, а я отказываюсь ненавидеть тебя за это. Я люблю тебя, Малдер.