========== I ==========

Солнце — огромный, золотом и медью отлитый в небесной синеве диск — неторопливо клонилось к западу городских стен. Тени удлинились в садах, превращая силуэты фруктовых деревьев в длинные многопалые лапы. Тянущиеся по земле. Подбирающиеся к дверям и узким стрельчатым окнам.

Ночь спускалась на черных крыльях, щетинящихся тысячами копий. Наползала на лениво плещущиеся в широких берегах вóды реки Дижла*. Стелилась по улицам, кутаясь в те́ни от минаретов, отдавалась в ушах дробным боем лошадиных копыт.

Шайтан, выбивал по мостовым черногривый жеребец, и подданные Аббасидского халифа отступали к лишенным окон стенам*, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядом с чернотой зрачка и жгучей угольной радужки.

Каждый в Багдаде знает: Шайтан не любит пристальных взглядов и шепота за спиной.

И скор на расправу, потому и ценит его халиф аль-Мустансир, первым среди своих военачальников бросая этого сельджукского слугу Иблиса на острые монгольские сабли. И первым вознаграждая за ярость и свирепость в бою.

Говорят, будто дом Шайтана полон золота и серебра. Говорят, целой жизни не хватит, чтобы счесть все щедрые дары халифа.

Жеребец проносится по улицам черным росчерком выпущенной из лука стрелы, обгоняя и верных слуг, и их громкий крик, вязнущий в душном предзакатном воздухе.

Дорогу! Дорогу Селиму ибн Рашиду!

Говорят, в его доме столько комнат, что целой жизни не хватит их обойти. Говорят, в его саду зреет столько плодов, что ветви деревьев не могут выдержать их тяжести. Говорят, даже его слуги носят золотые украшения. Любой отец в Городе Мира* отдаст ему в жены всех дочерей разом, не слушая ни слухов, ни жалобных слез.

Чем же не по нраву тебе такой жених, дитя? Он отважен, молод и красив.

Его изогнутая сабля истекает кровью, словно живая, а смуглое лицо искажено злой ухмылкой, и женщины не смеют поднять на него глаз.

Но Шайтан не смотрит на смуглолицых восточных прелестниц. Говорят, стены его дома скрывают рабыню, чья кожа белее лика луны, глаза подобны сверкающим сапфирам, а волосы блестят золотом и бронзой, ниспадая до самой земли. Но никто не говорит и никто не знает, что женщины своевольнее нее не найти в целом мире.

Жеребец врывается в распахнувшиеся ему навстречу ворота, бьет копытом и встряхивает гривой, надрывным ржанием оглашая возвращение хозяина.

— Господин, — склоняется в низком поклоне — почти распластывается в пыли, словно совершая намаз — наиболее доверенный слуга. Рассеченное морщинами смуглое лицо морщится в раболепной улыбке, но в ответ получает лишь нахмуренные брови и яростный блеск черных глаз.

— Прочь!

Господин принимает лишь поднесенную воду, чтобы смыть пыль с лица и рук, бросает слугам светлую куфию*, одним движением сорванную с коротко остриженных черных волос, и едва ожившие коридоры замирают вновь, прислушиваясь к чеканному шагу. Тень пляшет в неровном свете, изломами черноты падая на облицованные голубой фаянсовой плиткой стены просторного светлого покоя. Изречения мудрецов и пророков чередуются с узорами звезд и играющих красками линий геометрических фигур. Господин не смотрит на стены, не ищет совета у безмолвной, выписанной на них вековой мудрости, пробегая глазами витиеватую вязь доставленного на рассвете — в его, господина, отсутствие — послания. А потом комкает письмо в кулаке и отбрасывает в сторону, на узорчатый, пестрящий яркими красками ворс персидского ковра. Но злой ухмылки на лице уже нет. Она не нужна, когда ее некому увидеть.

Полупрозрачный занавес выходящей в сад двери вздрагивает в душном воздухе и рисует плавный изгиб высокого силуэта. В рыжих лучах исчезающего за высокими стенами солнца длинные, ниспадающие до колен волосы становятся скорее бронзовыми, чем золотыми, а темнота шелка делает кожу еще белее.

Луноликая! — кричал торговец рабами, выталкивая на помост очередной живой товар. Селим проехал бы мимо, но придержал коня, когда в ответ на грубость луноликая отвесила торговцу пощечину, по силе сравнимую с ударом мужчины. И теперь ее розовые, почти алые, как розы в садах багдадского халифа, губы лишь расходятся в снисходительной улыбке в ответ на новую грубость.

— Поди прочь, женщина. У меня нет времени на утехи.

— Если когда-нибудь я приду к тебе ради утех, — прохладным ручьем течет в знойном воздухе спокойный негромкий голос, — ты и не вспомнишь о своих трудах, — и добавляет с едва уловимой нотой насмешливой почтительности. — Господин.

Господин отворачивается. Отступает к двойному стрельчатому окну возле низкого круглого столика с курящимися благовониями. Никто из преданных слуг халифа не ведает, что Шайтан может отступить перед женщиной.

Которая поднимает с ковра скомканный пергамент и бережно разворачивает его расписанными хной пальцами, рассматривая витиеватую вязь чернил. Эта хна на ее руках — еще одно проявление своеволия*. Как и тонкий, блестящий светлым металлом христианский крест между ключиц.

— Дурные вести, мой господин, еще не повод для грубости.

— Не припоминаю, — бросает Селим, куда больше недовольный узорами коричневатой краски на белой коже, чем любопытством в сапфировой синеве глаз, — чтобы ты умела читать.

— Я не умею, — соглашается Хаджар, и ее голос сбивается, почти коверкая слова. Чужая речь дается ей тяжело. Сплетение букв, будь они хоть арабскими, хоть латинскими, — и вовсе непостижимая загадка. — Но к чему бросать послание на пол, если весть, которую оно принесло, радостна?

Она обижена его упреком. Может быть, даже зла и хочет гневно сжать губы и ударить, как того торгаша, распускавшего руки, чтобы показать покупателям ее красоту. Но вместо этого явившего ярость непокоренного воина, а не слабость закованной в рабство женщины.

— Монголы? — спрашивает Хаджар, всё же коверкая непривычное, почти не произносимое ею прежде слово. Имя черной хвори, поднимающейся из далеких степей, ядом расползающейся по земле и песку.

— Тебя, — с нажимом в голосе, со звоном металла и рубящего головы удара, — это тревожить не должно, женщина.

Синие глаза смеются над господином, подчинившем себе войско халифа, но не способным обуздать одну-единственную рабыню.

— В сельджукских степях растут, верно, одни лишь цветы, ломающиеся под малейшим порывом ветра. Я не цветок.

Я Регинлейв, дочь Раудбьёрна. В моих жилах кровь великих ярлов Норег*.

Хаджар ступает неслышно, шагом охотника по скрипучему снегу мрачного черного леса, и только смешение теней на полу выдает ее движение. Последний одинокий луч скользит по темному шелку, высвечивает очертания груди и на мгновение вспыхивает белой искрой на тонком кресте. Селим не видит, глядя сквозь журчащую воду в одном из садовых фонтанов. Не двигается, когда рука в узорах хны ложится на светлый резной столбик двойного окна, почти касаясь смуглых пальцев с одиноким, блестящим острым рубином перстнем.

— Хаджар, — медленно повторяет луноликая северянка, прислушивается к резкому, боем барабанов и львиным рыком, звучанию и спрашивает, с трудом вспоминая и выговаривая арабские слова. — Что… значит это… имя?

— Камень, — переводит ответ другая рабыня, куда лучше владеющая восточным языком, и синие глаза северянки — драгоценные сапфиры в оправе золота и бронзы длинных ресниц — приобретают странное, почти заинтересованное выражение. Ей по нраву, что купивший ее мужчина не называет новую рабыню Красавицей или Жемчужиной сродни иным женщинам, проданным на невольничьих рынках халифата.

Солнце тонет среди песков и скал за городскими стенами, погружая дома и сады в сумеречную синеву. Рука в узорах хны соскальзывает вниз по резному столбику одним плавным движением и своевольно касается смуглых пальцев, едва ощутимо укалывая белую кожу острым краем рубина.

На Город Мира опускается ночь. Муэдзины поют на вершинах минаретов, призывая правоверных на молитву.

Комментарий к I

*Дижла - арабское название реки Тигр.

“…внешний фасад в арабских домах имеет только один проем - входную дверь. Окна обращены, по возможности, во внутренний двор. Лишь в верхних этажах выходят на улицу решетчатые балконы.” (Огюст Шуази, Всеобщая история архитектуры)