В кабинете после уроков для подробного разбирательства остаемся лишь мы – трое: я, Майкл и Бобби. Остальным очень повезло, не приходится слушать нотаций. Рыжий чуть не ревет, просит, чтобы матушке ничего не докладывали. Вот же черт… Беру всю вину на себя. Мне-то ведь все равно. А моей матери и подавно. Так что, какая разница?

Когда нас отпускают, Бобби шипит что-то про месть, но я показываю ему средний палец и ухожу. Чертов ботаник догоняет меня по пути со школы, чтобы поблагодарить. Посылаю его к черту. Трижды. Но он реально тупой, потому что не отстает. Тащится за мной чуть ли не всю дорогу до той дыры, что считается моим домом. Говорит и говорит, будто его прорвало.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Смотрю прямо в лицо. Оно сияет. И это несмотря на распухшую губу и рассеченную бровь. Он ужасно рад. Чему? Хрен его знает. Блаженный какой-то.

– Хочешь, помогу тебе с математикой? – Предлагает. – Слышал, что ты никак не можешь сдать самостоятельную работу.

И моргает. Часто так, что меня это начинает гипнотизировать.

– Ты? Мне? Хм. Поможешь? – Бормочу.

До меня никому обычно дела нет, а тут предлагают помощь. Непривычно как-то и… стремно. Делаю каменное лицо, но этот хренов умник продолжает сиять, будто прихожанин церкви на воскресной службе.

– Да. Где ты живешь?

А вот это лучше ему не знать. У меня все внутри переворачивается при мысли о том, что его начищенные ботиночки ступят в ад трейлерного парка, густо приправленного запахом фасоли, несвежих носков и дымом сигарет.

– Тут. Неподалеку. – Вздыхаю и машинально прикусываю щеку изнутри.

Рыжий так забавно оглядывается по сторонам, словно пытается отыскать среди сломанных бараков и оврагов с помоями что-то пригодное для жилья.

– Тогда давай встретимся завтра после занятий? – Улыбается он. – И ты покажешь.

– Кхм. – Хмурюсь я. – Ну, давай…

Мне жутко не по себе.

– Я Майкл, кстати. – Он протягивает бледную руку.

– Джимми. – Жму ее, мечтая свалить поскорее.

И он улыбается так широко, что меня это опять пугает. Ровно, как и его прикид, и доброжелательность, и наивная гребаная открытость.

Если мы с этим типом станем общаться, нас запишут в педики. Не, точно вам говорю, запишут. А в наших краях этим особо не погордишься. Таковы нравы.

– Буду ждать завтра. – Говорит Салливан.

И я едва не отшатываюсь назад. Киваю. Типа «Ага, ага», пячусь, чтобы быстрее скрыться среди кустов. Но рыжий смотрит так внимательно, словно этим безумным взглядом собирается провожать меня до самых ржавых дверей моего дома.

– Счастливо. – Прячу руки в карманы и ухожу, пиная мусор.

Обернувшись, замечаю, как он приглаживает волосы и отряхивает пыль с брюк. Видать, боится, что от мамки попадет.

Кстати, она у него не рыжая. Это он в папку-ирландца такой «красавчик». Но это я узнаю потом.

А в тот день я мог лишь надеяться, что этот доходяга сам как-нибудь отвянет от меня. Не знал, что мне будет суждено пройти с ним слишком долгий и сложный путь, чтобы он мог называться просто «жизнью».

Вот так, случайно и неожиданно, и было положено начало нашей странной и крепкой дружбе с Майки Салливаном.

Я больше не крадусь по улице, ожидая, что матушка выпрыгнет из ближайших кустов и разоблачит мой обман. Ноги ступают уверенно, глаза слезятся от яркого солнца, а мысли постоянно возвращаются к той девчонке.

– Мне насрать! – Снова и снова говорит она.

И ее голос тонко звенит в моей голове.

– Мне насрать, – повторяю, точно в бреду.

И губы сами расплываются в улыбке от уха до уха.

– Насрать… – И радость собирается теплым комком под ребрами. Щекочет, разливается жаром по животу. – Мне насрать…

Неужели, я тоже бы мог вот так запросто ответить мамуле? Но стоит только представить эту картину, как сначала перехватывает дыхание, а потом хочется смеяться долго и громко. Никогда. Нет. Наверное, снег в июле более вероятен, что то, что этот номер сойдет мне с рук.

Сворачиваю к небольшому лесочку, но не вижу ни дороги, ни солнечных лучей, взрезающих густые верхушки деревьев. Только ее глаза. Раскосые, черные, с длинными пушистыми ресницами. Карточный домик моего смущения стремительно рушится: кажется, будь она сейчас передо мной, ничего не стоило бы подойти и поздороваться. Спросить, как ее зовут. Что-нибудь про погоду. Или как дела.

И от одной только мысли вся краска снова бросается мне в лицо. Не-е-ет. Наверное, меня парализует, если я с ней заговорю.

А Джимми вот не такой. Он смелый. А у смелых не бывает проблем с девчонками. Возможно, он уже даже целовался с кем-то. Или даже больше…

Запинаюсь, падаю лицом вниз и приземляюсь на вытянутые руки. Ладони вздымают клубы сухой пыли, которая неумолимо оседает на одежде. Встаю, отряхиваюсь и с неудовольствием замечаю, что черный крем на ботинках обильно впитал в себя мелкий песок с лесной тропинки. Этого только не хватало.

– Мне насрать. – Снова звучит в голове.

И я недоумеваю, как так можно жить, когда тебе на все фиолетово. Так не бывает. Но если бывает, то я очень хочу научиться этому.

– Наконец-то! – Из-за поворота показывается Джимми.

На нем черная майка, мятые шорты и грязно-серая кепка козырьком назад. В глаза бросаются рваные кеды – на одном дыра такая огромная, что, глядишь, скоро вылезет большой палец, а на другом нет шнурков, и язычок выдран с корнем. Но, кажется, парню вполне комфортно в таком прикиде. Да и выглядит он реально круто. Не то, что я.

Мы дружим уже больше месяца, но Джимми и словом не обмолвился о том, есть ли у него подруга. Вот, о чем я думаю, пожимая его руку. И пусть я ни с кем толком не общаюсь, но разговоры-то слышу. Парни на занятиях по физической культуре всей толпой обсуждали, кто из них уже видел и трогал настоящие сиськи. Не то, чтобы мне тоже хотелось похвастаться чем-то таким, но живых сисек я, правда, никогда не видел и начинал бояться, что это мне не светит еще лет десять.

– Держи. – Друг подает мне сверток.

Я скидываю туфли, встаю на траву, аккуратно снимаю брюки и складываю их, как учила мама. Стрелочка к стрелочке и напополам. Готово. Беру из свертка шорты и спешно натягиваю на свои рыхлые бедра. Они мне велики, и смотрятся, как парашюты, но шнурок в поясе делает свое дело – туго привязывает их к моей талии.

Джимми качает головой, когда я осторожно снимаю галстук. Расстегиваю пуговички сначала на манжетах рубашки, а затем на груди. Складываю сорочку так, чтобы сильно не помялась, и прячу в пакет следом за брюками.

– Обязательно делать это каждый раз? – Хмыкает друг.

Я натягиваю его растянутую старую футболку на свою идеально белую майку и пожимаю плечами:

– Даже не представляю, что будет, если я скажу маме, что пошел кататься на велике. Да еще и с… тобой.

– Тебе скоро четырнадцать, мужик! – Джимми снимает кепку и чешет макушку. Волосы у него свалявшиеся и криво остриженные, точно у беспризорника. – Не понимаю, почему тебе нельзя погонять?

– Ну, почему же? – Сглатываю я. Напяливаю кеды, прячу одежду под куст и достаю оттуда большой ржавый велик, добытый для меня на свалке новым другом. Ставлю его на дорогу и с трудом, но отваживаюсь посмотреть Джеймсу в лицо. – Можно погонять. Только если на заднем дворе.

– Твоей матушке место в психлечебнице! – Морщится он.

– Просто для нее очень важны ее правила.

– Это звучит, как бред.

– Никогда не задумывался. – Пожимаю плечами и седлаю своего железного коня.

Тот противно скрипит, переднее колесо кривится налево.

– Просто, если с детства живешь на помойке, – взгляд Джимми темнеет, – привыкаешь к помойке. Если в психушке, то сам становишься буйным. Но говорят, что и из этого дерьма можно выбраться, стоит только захотеть. Я вот хочу.

Гляжу, как он садится на свой велик и ловко стартует, давя на педали и высекая хрустящие песчинки из-под заднего колеса.

– Значит, и я хочу! – Кричу ему вслед.