Как и отец, она не любила привлекать внимания, особенно – того внимания, которое нынешний мир оказывает всему, кроме истины. Оба – и отец, и дочь – были сильны, гораздо сильней, чем казалось; гораздо сильней, чем думали о себе сами. Отец верил в цивилизацию – многоэтажную башню, построенную наперекор природе; другими словами, он верил в человека. Дочь верила в Бога, и была еще сильнее. Ни он, ни она не верили в себя, то есть не знали самой большой слабости.
Дочь славилась благочестием. Как все подобные ей люди, она производила сильное, хотя и не всегда приятное впечатление; передать его я могу лишь сравнив ее с водопадом, низвергающимся неизвестно откуда. Она легко вела дом, она была приветлива, она ничего не забывала и никого не обижала. Мы перечислили то, что было в ней мягкого; но осталось твердое. Она твердо ступала по земле; она вызывающе откидывала голову, глаза ее горели боевым огнем, хотя она в жизни не сказала недоброго слова. Люди никак не могли понять, на что же уходит эта молчаливая сила. Наверное, они бы не поверили, узнав, что уходит она в молитву.
Обычаи на острове были полуанглийскими, полуфранцузскими, и молодая девушка все же могла иметь поклонников, что во французском селении совершенно исключено. Недавно поклонник появился и у Мадлен Дюран. Каждый день за ней ходил в церковь чернобородый невысокий человек с черным зонтиком, который придавал ему еще большую респектабельность. Он казался пожилым, но глаза его и походка были молодыми.
Звали его Камилл Берт. На остров он прибыл недели две назад, по торговым делам, и почти сразу стал неотступно ходить следом за Мадлен. Он буквально преследовал ее и каждый день бывал вместе с нею в церкви. В таких маленьких селениях все здороваются; здоровались и они, но вряд ли сказали друг другу хотя бы слово. Мсье Берт казался честным, но не казался набожным; однако он неуклонно посещал церковь. Быть может, потому Мадлен его и заметила. Во всяком случае она дважды улыбнулась ему у входа в храм, и жители селения – все же люди – обратили даже это в сплетню.
Но только дней через пять сплетня эта набрала силу. Неподалеку от селения стояла большая пустая гостиница в столичном вкусе. И вот, к числу ее считанных постояльцев прибавился странный человек, назвавшийся; графом Грегори. Он был молчалив и изысканно вежлив. Говорил он по-английски, по-французски, а однажды (с местным кюре) по латыни. От прочих людей его отличали высокий рост и неправдоподобно желтые усы. Вообще же он был красив, белокур, хотя волосы его казались слишком яркими, и довольно элегантен. В руке он обычно держал тяжелую трость. Однако несмотря на титул, манеры и цвет волос, местные жители не удостоили бы его внимания, если бы не один странный случай.
А случилось вот что: как известно, лишь очень благочестивые люди ходят в церковь еще и по вечерам. Однажды в тепло-голубых сумерках домой возвращались только Мадлен, четыре старушки, один рыбак и неутомимый Камилл. Когда старушки и рыбак растворились в сине-зеленом смешении воздуха и листвы, Мадлен вошла одна в темную рощу. Она не боялась одиночества, ибо не боялась бесов. Скорее, они ее боялись.
Но в роще, на поляне, едва освещенной последним лучом, перед ней появился человек, смахивающий на беса.
Желтоволосый аристократ протягивал к ней длинные руки, странно растопырив пальцы.
– Мы одни! – вскричал он.– Вы были бы в моей власти, не будь я в вашей!
Потом он опустил руки и довольно долго молчал. Мадлен же простодушно сказала:
– Кажется, мсье, я вас где-то видела.
– Я увидел вас,– снова оживился граф,– и жизнь моя изменилась. Знайте, я не ведаю жалости. Я – последний из подлецов. Земли мои простираются от масличных рощ Италии до датских сосновых лесов, и нет в них уголка, который я не осквернил бы. Я великий грешник, но до сих пор я не совершал святотатства и не испытывал благоговения. А теперь…
Он неловко схватил ее за руку; она не закричала, только вырвалась, но кто-то услышал и это, ибо из-за деревьев, словно пушечное ядро, вылетел коренастый человек и ударил графа по щеке. Немного оправившись, Мадлен узнала в нем своего немолодого поклонника с молодыми глазами.
До того, как мсье Берт дал пощечину, Мадлен не сомневалась, что желтоволосый граф просто сошел с ума. Теперь же он удивил ее здравомыслием, ибо сперва ударил Берта, словно выполняя долг, потом отступил на шаг и поклонился.
– Не здесь, мсье,– сказал он.– Выбирайте место сами.
– Я рад, что вы меня поняли,– отвечал Камилл Берт.– И еще я рад, что вы не только подлец, но и джентльмен.
– Мы задерживаем даму,– сказал учтивый граф и поднес руку к голове, словно хотел приподнять несуществующую шляпу. Затем он исчез – точнее, спина его еще была видна какое-то время, и выглядела очень достойно, такой он был аристократ.
– Разрешите проводить вас, мадемуазель,– сказал Берт.– Если не ошибаюсь, вам недалеко.
– Да, недалеко,– ответила Мадлен и улыбнулась ему в третий раз, несмотря на усталость, и страх, и плоть, и мир сей, и дьявола. Синее сияние сумерек сменилось непроницаемой синевой ночи, когда Камилл привел свою даму в освещенный и теплый дом, а сам вернулся во тьму.
Французы и полуфранцузы, населяющие местечко, сочли этот случай достойным поводом для дуэли, и противники легко нашли себе секундантов. Те, кто победней и понабожней, стояли за благочестивого Берта, порочный же и родовитый Грегори обрел соратников в лице местного врача, всегда готового поддержать истинно современных людей, и какого-то туриста из Америки, готового на все, что угодно. Назначили дуэль на послезавтра, и все в селении успокоились, кроме одного человека, обычно – самого спокойного. Следующим вечером Мадлен Дюран опять пошла в церковь, и Камилл, как всегда, следовал за ней. Но на сей раз по дороге она обратилась к нему.
– Простите,– сказала она,– я должна с вами поговорить.
И он ощутил дыхание правды, ибо во всех книгах девушка сказала бы: «Я не должна с вами говорить».
– Да, я должна,– продолжала Мадлен, глядя на него большими и серьезными, как у животных, глазами.– Ведь ваша душа, и всякая душа, настолько важнее пересудов! Так вот, я с вами поговорю о том, что вы хотите сделать.
– Я послушался бы вас во всем,– отвечал Берт,– но этого не просите. Даже ради вас я не стану трусом и подлецом.
Она удивленно приоткрыла рот, потом поняла и странно улыбнулась уголками губ.
– Я не про это,– сказала она.– Зачем мне говорить о том, чего я не понимаю? Меня никто не бил, а если бы и били, для женщины это не то, что для мужчины. Конечно, сражаться дурно. Лучше простить – если можешь простить по-настоящему. Но когда у нас за обедом кто-нибудь говорит, что дуэль – то же убийство, мне кажется, что это не так. Тут все иначе… и повод есть… и противник знает наперед… и он тоже может убить вас. Я совсем не умна, но я уверена, что такие люди, как вы, не бывают убийцами. Нет, я хотела поговорить о другом.
– Тогда о чем же? – спросил ее собеседник, глядя в землю.
– Завтра месса очень рано,– сказала она.– Так что вы исповедуйтесь и причаститесь с самого утра, не опоздайте.
Берт отступил шага на два, и она не узнала его движений, словно он весь переменился.
– Быть может,– продолжала она,– вы и правы, рискуя жизнью. Женщины в нашем селении рискуют ею много раз, рожая детей. Мужчины – другая половина мира, и я не знаю, как им положено умирать. Но душой рисковать нельзя.
И при всей своей кротости она взмахнула рукой с той трогательной решительностью, которая может разорвать сердце.
Мсье Берт не был кротким. Но беспомощный жест и молящий взор повлияли на него так, словно, он увидел дракона. Он страшно побледнел (отчего его черные волосы стали особенно неестественными), когда же он обрел дар речи, сказал: «О, Господи!», причем не по-французски и даже, говоря строго, не по-английски. Придерживаясь истины, я должен сообщить, что он сказал это по-шотландски.
– Месса будет очень скоро, через восемь часов,– говорила тем временем Мадлен,– вы успеете. Простите меня, но я очень боялась, как бы вы не опоздали.
