– Ну да, – согласился Дрого.

– И тогда они решили: пусть пароль будет известен только командиру. И потому караул теперь выходит из Крепости за сорок пять минут до смены. Взять, к примеру, сегодняшний день. Общая смена караула произведена в шесть часов. Наряд часовых для Нового редута вышел отсюда в пять пятнадцать и прибыл на место ровно в шесть.

Чтобы выйти из Крепости, пароля не нужно, потому что отряд формируется здесь, а чтобы войти в Новый редут, достаточно знать вчерашний пароль, который известен только офицеру. После смены караула на Редуте вступает в силу новый пароль – его тоже знает только офицер. Так проходят сутки – пока не прибудет новый наряд. А на следующий вечер, когда солдаты возвращаются (они могут прибыть сюда и в шесть тридцать, так как обратно идти легче), пароль в Крепости уже изменился. Таким образом, нужен третий пароль. Офицер должен знать их все три: один для прохода в Редут, второй на время несения караула, третий – для возвращения в Крепость. Сколько сложностей только для того, чтобы солдаты, находящиеся в пути, пароля не знали.

– Вот я и говорю, – продолжал Тронк, не заботясь о том, слушает ли его Дрого, – если пароль известен только офицеру, а ему, предположим, по пути стало худо, что прикажете делать солдатам? Не могут же они заставить его говорить? И вернуться туда, откуда они вышли, тоже не могут, потому что за это время пароль переменился и там. Об этом кто-нибудь подумал? А те, кто настаивают на секретности? Разве они не понимают, что теперь введено три пароля вместо двух и этот третий, необходимый для возвращения в Крепость, устанавливается раньше чем за сутки? Что бы ни случилось, они обязаны его сохранить в тайне, иначе караульный отряд не сможет вернуться в Крепость.

– Но их же узнают у ворот, – возразил Дрого, – не так ли? Разве там не увидят, что это возвращается караул, сдавший дежурство?

Тронк поглядел на лейтенанта с чувством некоторого превосходства.

– Это невозможно, господин лейтенант, – сказал он. – В Крепости свои законы. С северной стороны без пароля сюда никто не может пройти. Кем бы он ни был.

– В таком случае, – заметил Дрого, возмущенный столь бессмысленными формальностями, – в таком случае не проще ли придумать для Нового Редута особый пароль? Смену караула производить раньше, а пароль, необходимый для возвращения в Крепость, сообщать только офицеру. Солдаты же пусть ничего не знают.

– Разумеется! – торжествующе воскликнул старший сержант, словно только и ждал подобного возражения. – Такой выход действительно был бы самым лучшим. Но тогда пришлось бы менять устав, выработать новую инструкцию. Устав же гласит: «Пароль сохраняет силу на протяжении двадцати четырех часов – с момента выхода отряда на дежурство и до момента его сдачи; один и тот же пароль сохраняет силу как в Крепости, так и в ее подразделениях», – назидательным тоном отчеканил он. – Так прямо и записано: «в подразделениях». Коротко и ясно. Всякие подтасовки исключаются.

– Ну а до этого, – спросил Дрого, поначалу слушавший не очень внимательно, – до этого смена караула в Новом Редуте тоже ведь производилась раньше?

– Конечно! – воскликнул Тронк и тут же сам себя поправил: – Так точно, господин лейтенант. Всего два года, как началась эта история. Прежде было много лучше.

Старший сержант замолчал; Дрого смотрел на него с испугом. Что осталось от этого человека после двадцати двух лет службы в Крепости?

Помнит ли Тронк, что где-то в мире еще существуют миллионы людей – таких же, как он, но не носящих военную форму? Они свободно гуляют по городу, а вечерами сами решают, лечь ли им спать или пойти в остерию или в театр. Нет, одного взгляда на Тронка было достаточно, чтобы понять: о существовании других людей он позабыл, вся его жизнь – это только Крепость с ее отвратительными порядками. Тронк уже не помнил, как нежно звучат голоса девушек, как выглядят сады, реки, деревья, если не считать тех жалких кустиков, что росли возле Крепости.

Да, Тронк, как и Дрого, смотрел на север, но совсем иными глазами: он всматривался в тропу, ведущую к Новому Редуту, и в ров, и в контрэскарп, прощупывал взглядом возможные подступы к Крепости, и что ему было до диких скал, до треугольника таинственной равнины и до белых облаков, плывущих теперь уже почти по ночному небу?

С наступлением темноты лейтенантом вновь овладело желание бежать отсюда. И почему я не уехал сразу? – корил он себя. Почему поддался коварной дипломатии майора? А теперь вот придется ждать, когда истекут четыре месяца – сто двадцать бесконечно длинных дней, половину которых он проведет в карауле на крепостных стенах. Ему казалось, что он очутился среди людей какой-то совершенно другой породы, на чужой земле, в жестоком и враждебном ему мире. Блуждающий взгляд его вновь наткнулся на Тронка: тот, замерев, наблюдал за часовыми.

Стало совсем темно. Дрого устроился в пустом помещении редута и велел принести себе бумагу, чернила и ручку.

«Дорогая мама», – вывел он и сразу же почувствовал себя, мальчишкой. Никто его не видел, он сидел при свете фонаря один в самом сердце незнакомой ему Крепости, вдали от дома, от милых привычных вещей и утешал себя мыслью, что может наконец открыться, излить все, что у него на душе.

Конечно, с другими, со своими коллегами-офицерами он должен вести себя как настоящий мужчина, смеяться вместе с ними, рассказывать смелые анекдоты о генералах и женщинах. Кому, как не маме, может он открыть правду? А правда Дрого в этот вечер не была правдой бравого вояки и, очевидно, не отвечала суровым нравам Крепости: здесь все только посмеялись бы над ним. Правдой была усталость от дальней дороги, гнет мрачных стен, ощущение полного одиночества.

«Два дня, проведенные в пути, совсем измотали меня, – вот что хотел бы он написать, – а по прибытии я узнал, что при желании могу вернуться в город. Крепость – место унылое, поблизости нет никаких селений, никаких развлечений, в общем, ничего веселого». Вот что хотел бы он написать.

Но тут Дрого представил себе маму: в эту минуту она, должно быть, думает именно о нем и тешит себя мыслью, что сыну ее сейчас хорошо в кругу добрых друзей, а может – как знать? – и подруг. Конечно же, она надеется, что он доволен жизнью и спокоен.

«Дорогая мама, – выводила его рука. – Я прибыл к месту назначения позавчера, проделав интереснейшее путешествие. Крепость – это нечто грандиозное…» О, если бы он мог описать ей все убожество здешней обстановки, витающий в Крепости дух наказания и ссылки, этих чужих ему и каких-то нелепых людей. А он писал: «Офицеры приняли меня очень сердечно. И старший адъютант был со мной весьма любезен и предоставил мне полную свободу выбора: остаться здесь или вернуться в город. И все же…»

Может, как раз в этот момент мама ходит по его опустевшей комнате, открывает какой-нибудь ящик, аккуратно перекладывает его старую одежду, приводит в порядок книги, письменный стол; она проделывала это уже столько раз, но ей кажется, что так ощутимей присутствие сына, словно он, как обычно, должен вернуться домой к ужину. Ему мерещился привычный звук маминых частых беспокойных шагов, выдававших ее вечные заботы о ком-нибудь. Разве достанет ему смелости огорчить ее? Если бы Джованни был дома, в той же комнате, под семейным абажуром, вот тогда он действительно рассказал бы ей обо всем, и мама просто не успела бы огорчиться, потому что он сидел бы рядом и все плохое уже осталось бы позади. Но вот так, вдали от нее, взять все и написать!.. Если бы они сидели рядышком перед камином в тишине надежного старого дома – о, тогда конечно, тогда он рассказал бы ей о майоре Матти, о его коварных посулах и о причудах Тронка! Он рассказал бы ей, как по глупости принял предложение остаться здесь на четыре месяца, и они вместе, наверно, посмеялись бы над его оплошностью. Но как это сделать, находясь от нее вдали?

«И все же, – продолжал писать Дрого, – я счел за лучшее для себя, да и для своей карьеры остаться на какое-то время в Крепости… К тому же народ здесь очень симпатичный, служба простая, неутомительная». А его комната? Бульканье воды за стеной? Встреча с капитаном Ортицом?