Царица недовольно вскочила, увидев опричника, без слов указала рукой на дверь.

Калач не трогался с места.

   — Уйди!

Сорвала с гвоздя нагайку, размахнулась.

Хаят подползла к выходу, выглянула в сени.

   — Кто-то идёт.

Калач скрылся в угловой комнате, за ним шмыгнула черкешенка.

   — Уйди. Не хочет тебя больше видеть царица.

Больно сжал её руку.

   — Пошто? Аль причина какая?

   — Не дави, больно.

Встряхнула рукой, отступила.

   — Сам причину узнай.

Калач шмыгнул в опочивальню.

   — Царица!

Та стояла, прижавшись к окну, не спуская глаз с Никишки.

   — Царица!

Вздрогнула Темрюковна, чуть откинула голову, не оглянулась.

   — Уйди!

   — Так-то ты за любовь мою...

Царица резко повернулась, хрустнула пальцами.

   — Уйди! Надоел! — Брезгливо поморщилась, поджала губы.

   — Ладно ж! — проговорил Калач и вышел, громко хлопнув дверью.

Темрюковна позвала Хаят.

   — Ещё раз впустишь его...

Черкешенка припала к подолу платья.

   — Пусть посмеет!

Царица оттолкнула наперсницу.

   — Ещё раз пустишь, глаза тебе выжгу.

Возбуждённо шагнула к окну.

На поленнице, с шестом в руке, стоял Никишка. Перед ним лежал большой холст. Он что-то упорно обдумывал, припоминал.

Темрюковна позабыла об опричнике, восхищённо следила за выражением глаз холопа.

   — Хаят!

Черкешенка прижалась щекой к ноге царицы.

   — Куда он глядит? — И тут же шепнула: — Птицы... Над лесом летят.

Перевела взгляд на поленницу.

Никишка стоял на самом краю и, вытянув шею, наблюдал за полётом. Расставив руки, он плавно, точно крыльями, взмахивал ими.

   — Хаят!

   — Царица.

   — Погляди, Хаят. Он... как горный орёл... Он, наверное, ничего не боится.

Сладко потянулась, прошлась по опочивальне, закинула руки за голову.

Вдруг она сняла с пальца перстень.

   — Отдай ему.

Хаят подхватила перстень, выпорхнула на двор.

   — Иди! — позвала наперсница Никишку.

Тот спрыгнул с поленницы.

   — Перстень... Царица тебе... Берегись глаза чужого. Узнают — беда будет и тебе и царице.

Изо дня в день по низкому небу громоздились свинцовые облака. Земля сморщилась, покрылась заплатами, и зябко вздрагивал, роняя последние листья, умирающий лес.

В конце октября с Новогородской стороны неожиданно налетел ураган, в одну ночь застеклил землю, а в берега реки вделал хрустальную раму. Вода пенилась, собиралась мутными волнами, ожесточённо рвалась из-под чешуйчатой пелены, неизбежно стлавшейся по её многогорбой спине.

К рассвету набухшие облака залегли низко над лесом, придавили студень тумана, надвинулись грузно на крыши изб.

Ветер притаился, приник к земле, пополз по-змеиному. Вдруг он тряхнул космами, могуче свистнул, ринулся ввысь. От его ледяного дыхания студень съёжился, избороздился глубокими морщинами.

Ураган свирепел, с визгом и улюлюканьем рвал на тысячи клочьев взбухшее небо.

Кружась, обгоняя друг друга, клочья носились в воздухе встревоженными роями невиданных белых пчёл.

Когда неживое, увядшее солнце подслеповато глянуло вниз, земля обрядилась уже в чисто вышитый саван.

Никишка проснулся на рассвете, ёжась от холода, вышел из шалаша.

   — Ишь, сусло те в щи, разукрасил, затейник!

Подмигнул добродушно в пространство, с наслаждением подставил ветру и снегу лицо.

По двору пробежала Хаят, приветливо кивнула ему. Он остановил её жестом.

   — Не выйдет у меня с крыльями для царицы. — И, уловив сердитое движение женщины, продолжал:— В избу бы меня. Ишь, зима подошла.

Протянул руки, расставил покрасневшие от холода пальцы.

   — Не гнутся. Челом бьют на мороз.

Улыбаясь, затоптался на месте, довольно оглядел завьюженный двор.

И Никишку перевели в тёплую избу.

Работа продвигалась быстро. Восстановив погибшие чертежи, он заканчивал уже черновую модель крыльев. Вместо чучела вороны на подставке, приделанной к стене, стояла летучая мышь, а на верстаке были разложены крылья различных птиц.

Никишка строил две пары крыльев: для себя и царицы. Так приказала Марья Темрюковна.

По вечерам, задворками, в мастерскую приходила Фима. Холоп бросал тогда работу. Усевшись на стружки в углу мастерской, они оживлённо высчитывали, когда настанет день полёта и можно будет получить право жениться.

Перед расставанием каждый раз Никишка торжественно показывал ей модель:

   — Похожа на ту, что допрежь была у меня?

Девушка любовно заглядывала в лицо.

Он многозначительно улыбался.

   — Похожа, да не нутром. — И, незаметно для себя увлекаясь, продолжал:— На крыльях этих не токмо с крыши на землю летать, а с крыши на крышу.

Остро взглядывал перед собою, в глазах горела непоколебимая вера.

   — Дай только срок. Такие крылья налажу — за Чёрный Яр полетим.

Долго потом, когда ночь окутывала землю, а Фима давно спала в людской, — он в рваном полушубке, перекинутом через плечо, стоял на дворе, неотрывно вглядываясь в морозную мглу, в сторону Чёрного Яра.

Ветер трепал русый пушок бороды, играл льняною копною волос, остро отточенными когтями жгуче поскрёбывал спину, а пальцы на ногах пружинили, сладко ныли, немели. Но Никишка не чувствовал холода. Так уютно было мечтать о грядущем освобождении, о неведомых краях, где, как ему говорили прохожие люди давно ещё, в детстве, нет дыбы и каждый живёт кто как хочет.

В праздники Никишке разрешили свободно гулять по слободе. Его не выпускали только за ворота. Свободное время он проводил с Фимой на дворе льнотрепальни, среди рабочих. Любимейшим его развлечением были качели, построенные им. На этих качелях можно было сидеть в кольце, прикреплённом к доске, и, нажимая педаль, вертеться с головокружительной быстротой вокруг вращающейся оси.

Никто не решался качаться на качелях Никишки. Только Фима, чуть бледная от волнения, неизменно сидела на противоположном конце доски, втиснутая в кольцо.

В воскресенье, перед Филипповкой, Никишку позвал к себе приказчик из льнотрепальни.

   — Качели твои больно по мысли мне. — И строго добавил:— Можешь ты без опаски для живота людишек из моей деревни в Крещеньев день ублажить?

Никишка мотнул головой.

   — Ужо ублажу.

   — Приедут с обозом кудели, ты наперво сам повертись, чтобы привадить их, людишек-то наших.

   — Сделаем, сусло им в щи.

И пошёл к группе рабочих.

В первый раз за всё время знакомства его встретили недружелюбно.

   — С приказчиком снюхался. Видно, и сам плетью хочет пообзавестись.

Никишка возмущённо набросился на рабочих.

   — Аль схож я с приказчиком?!

Смолк на мгновение, но тут же ударил себя в грудь кулаком.

   — Не приневолишь меня с плетью стоять. Не из таковских.

Его окружили дружной толпой.

   — Нешто мы для обиды. Мы так, для потехи.

На рассвете перед воротами Александровской слободы выстроились долгою чередою сани, нагруженные льном-сырцом.

От скрипа полозьев и сдержанных голосов проснулись медведи. Звякнули цепи. Сердитые зевки перешли в грозный рёв. Сторож замахнулся дубинкой — звери поднялись на задние лапы, притихли, послушно попятились в железную клетку.

Стрельцы открыли ворота. Вышел приказчик, опросил головного возчика, подал рукою знак.

Сани медленно въехали в слободу. Нахлобучив на глаза бараньи шапки, крестьяне нетерпеливо подгоняли едва двигающихся от усталости лошадей. Только крайний возчик не торопился. Он любопытно рассматривал стражу, поравнявшись с воротами, задержался, ткнул кнутовищем в клетку.

   — Рычишь, нечистая сила.

Стрелец ударил его по затылку.

   — Помешкай, пока голова на плечах.

Возчик вскрикнул, завертелся на одной ноге, лицо расплылось в бессмысленной улыбочке.