Разборы дел торговых, розыски по делам о наглых, жестоких разбоях и грабежах, чинимых чуть ли не открыто, среди бела дня, приём даней, оброков, мехов, проверка и разборка их, вороха бумаг, получаемых отовсюду и рассылаемых из губернаторской канцелярии, — всё это, если даже и слегка тревожило Гагарина, однако отнимало у него почти весь день. И только тогда он чувствовал себя спокойным и довольным, когда возок быстро уносил его в заветную слободу, где отдыхал от забот и хлопот хозяин Сибири.

Но и здесь порою принимал по делам своих помощников губернатор, если случай был очень важный, ожидающий неотложного решения, если бумага, полученная в тобольской канцелярии, была с подписью Петра и требовала немедленного обсуждения и скорейшего ответа.

Незаметно во всех этих хлопотах и в сладком отдыхе прошло лето, осень, снова подбежала зима...

Обрадовался ей Гагарин. Уставать уж он начал, более продолжительного покоя запросило немододое тело князя. Да и кроме телесной устали, духом стал неспокоен губернатор. На вид всё хорошо шло кругом, но словно затемнело что-то вдали, слухи недобрые стали приходить с разных сторон, как будто удача и лад, какие встретили его на новом месте службы, готовились уйти, давая место неурядицам и урону всякому.

Первым ушатом ледяной воды было довольно обширное послание, писанное под диктовку Петра и его рукой подписанное. Царь, очевидно, принял к сердцу вести Гагарина о богатых золотых россыпях в степях, которыми, конечно, нетрудно будет овладеть впоследствии, пользуясь внутренними раздорами между кочевниками.

Но намерений князя теперь же послать на разведки из Тобольска небольшой отряд Пётр не одобрял. Царь решил, выбрав удобную минуту, послать от себя надёжного человека, дать ему сильный конвой, чтобы можно было оружием очистить себе путь к золотым пескам, если бухарцы или мунгалы решились бы преградить путь смелым разведчикам, послам великого московского царя.

И про разлад между владыкой и губернатором было помянуто в этом письме. Пётр давал полную веру сообщениям Гагарина о «мятежном духе» монаха, обещал убрать его, но не сейчас. Теперь и царю не время заняться вплотную этим вопросом; шведская война слишком много отнимает сил и времени. Да и нет пока серьёзных оснований, мало высказано недовольства со стороны тоболян, иных сибирских обывателей, чтобы убрать архипастыря, чем можно только раздражить остальных священников и членов Синода особенно.

По привычке то вытягивая, то втягивая свои толстые губы, прочёл письмо Гагарин и грубо, злостно выругался:

   — Жди да пожди! Видно, уж я не хозяин в этом вонючем, диком углу, за который столько тысяч отвалил нашему капитану!.. Добро! А второе дело и того лучше! Я ему золото открыл, путь указал... А он не хочет, чтобы я и нос совал в дело. Сам от себя и людей пришлёт, и снарядит отряды... А я — ни при чём! Ну уж, дудки! Коли не мне, так и другому не будет! Как Бог свят! Уж там хоть целый поход Снаряди, а этого золота не видать тебе без моей помощи, как затылка своего не видать человеку! Только бы Федька с добрыми вестями вернулся... Я уж по-своему тут разберуся. А как золота нагребу и ему пошлю для расходов военных, авось тогда капитан и не подумает других ещё сюда помощников посылать либо на своеволье моё гневаться...

Так решил Гагарин. Келецкий, с которым он советовался, согласился с князем, но тут же прибавил:

   — Делать, конечно, надо так, как вельможному князю тут, на месте, виднее и лучше кажется... А одного упускать не надо. Хороший случай припадает. Задумал царь сильный отряд за золотом отрядить. Чего лучше! Для этого прежде всего надо много припасу запасти, и ружей, и пушек, и амуниции, и продовольствия, а главное, пороху и свинцу. Раньше до остатку почти это увозилось отсюда. И на войну надо было, и, просто сказать, не любит, опасается царь в далёкой Сибири оставлять много военного припасу... Теперь иначе должно выйти. Наберём вороха разного добра, и боевых снарядов, и оружия... Людей, когда надо, тоже собрать недолго... Для себя, конечно, не для тех франтов, что сюда явиться могут против воли вельможного князя... А там? Кто знает?.. И для походу за песком золотым пригодится оружие, свинец да порох... И для других причин! Война — дело тёмное! Вон, под Полтавой сам шведский король был ранен! От этого не застрахованы владыки земные, как и от самой смерти! А если что случится?.. Тут далеко от Москвы, от всей России... Мало ли тут что произойти может! Хорошо наготове запасы военные иметь... Да побольше преданных людей... Как скажешь, вельможный князь?

   — Скажу... Дьявол ты! Змий-искуситель! — глядя в умные, словно смеющиеся сейчас глаза советника, ответил Гагарин и задумался глубоко.

Оставя князя с его думами, тихо выскользнул из покоя Келецкий. А Гагарин, через несколько минут подняв голову, словно очнувшись, вскрыл ещё два письма, пришедшие с той же эстафетой, которая принесла меморию, памятку государя.

Одно письмо было от близкого родича и друга, стольника Василия Ивановича Гагарина, который, сидя на важном посту в Сибирском приказе, оберегал Матвея Петровича от нападок и подкопов со стороны различных завистников и врагов.

Сейчас Василий Иваныч сообщал князю, что приходят разными окольными путями доносы и жалобы на губернатора со стороны приказных дьяков, воевод и иных служилых людей, которым не по нутру пришлись новшества Гагарина. Митрополит и лично, и чрез преданных ему попов и обывателей тоже старается насколько возможно очернить Гагарина в глазах Петра.

«Всё бы то ничего! — писал стольник. — Царь цену наветам завистников добре знает и мало верит таковым. Но одна беда. Сведал я от наших доброхотов, денщиков царских, да и от других, Апраксина, Головина и самого Данилыча, что объявился на очах царёвых некий злодей, смерд последний, строчило, приказный подьячишко никчёмный, кой двоих апонских людей государю привёз напоказ. И той смерд, именем Ивашка Нестеров, многие вести наносные и клеветы чёрные на тебя, брат и благодетель, хитро нанёс. Особливо о самоцвете диковинном многие сказки поведал государю и того в интерес привёл и в сумнение. И даже сверх меры подлые слова о тебе говорил той Ивашка, ловко одно к одному прибирая, так што веру ять можно было бы, ежели бы не он, смерд, холоп последний, и не на тебя те вины и клеветы возводил. Друг и заступник наш неизменный, Данилыч, государю говорил против тех речей облыжных и успел, кажись. Но ежели хотя што мало и похоже есть, сам о том понимай и поисправить не замедли, врагов своих упредя».

Так из Москвы писал родич Гагарина. Во втором послании старик Апраксин из Питера почти то же сообщал, осторожно намекая между строк, что одна надежда и защита Гагарину от Меншикова. Но и тот, конечно, в свою очередь, в «сухую» помогать не станет и надо хорошенько поблагодарить сильного заступника за помощь. А ещё лучше, если Гагарин под каким-нибудь предлогом поскорее приедет в столицу и уладит эти запутанные вопросы, устроит лично свои дела.

   — Вот оно, што значит: тринадцатый годок, чёртова дюжина подбегает! И никому, и мне, видно, покою не знать в нём, в треклятом! — пробормотал Гагарин, отбросив в сторону листок. — Придётся снова ломаться, скакать за тысячи вёрст, а пошто?.. Леший знает, да...

Остановился князь, огляделся, не слушает ли кто... Снова в думы погрузился. Наконец решительно тряхнул головой, позвал слугу, приказал заложить лёгкий возок, чтобы ехать на постройки.

Несмотря на наступление холодов, работа там ещё кипела. Крыли крышу на возведённых, законченных корпусах; складывали деревянные стены и переборки, строгали, отделывали полы, штукатурили стены и прилаживали окна, двери.

Крестьяне — чернорабочие, землекопы, землевозы с лошадьми и каменщики, кроме печников, почти все были отпущены. Остались только наёмные плотники, штукатуры, кровельщики да помогали им арестанты, ежедневно приводимые на работу под надзором тюремных сторожей и военной стражи.