– Вы ушиблись? Несчастный случай? Что же произошло с вами? – продолжала допытываться я.

Ламбис рванулся мимо меня и встал над ложем, как собака, охраняющая кость. У него все еще был усталый взгляд, пожалуй уже не таящий опасности, но он продолжал держать нож. Опережая больного, он заговорил быстро, словно защищаясь:

– Ничего. Несчастный случай при восхождении. Когда он отдохнет, я помогу ему спуститься в деревню. Нет никакой необходимости…

– Будь добр, замолчи! – рявкнул больной по-гречески. – И убери свой нож. Ты напугал ее, это так глупо. Бедная девушка. Ты что, не видишь, что она не имеет к этому делу никакого отношения? Тебе нечего было показываться, пусть бы она шла своей дорогой.

– Она меня увидела. И она шла сюда. Она бы наверняка пришла и увидела бы… Она бы разболтала в деревне.

– Ты что, уверен в этом? А теперь помолчи и предоставь все мне.

Ламбис стрельнул в него взглядом, полувызывающим, полузастенчивым. Он убрал нож, но остался у постели.

Диалог двух мужчин, который шел на греческом, совершенно успокоил меня, хотя установление национальности больного несколько обнадеживало (что было достаточно абсурдно). Однако я не подала виду, что поняла их. Следуя своей интуиции, я приняла решение сохранять осторожность, не выдавать свое знание греческого. Но что бы тут с ними ни произошло, я предпочла бы выбраться отсюда как можно скорее, и мне показалось, что чем меньше я знаю об «этом деле», в чем бы оно ни состояло, тем вероятнее, что они отпустят меня с миром.

– Простите. – Взгляд англичанина снова обратился на меня. – Ламбис не должен был вас так пугать. Я… у нас, как он вам сказал, произошел несчастный случай, и он немного не в себе. Ваша рука… Он сделал вам больно?

– Ничего особенного, прошло… А что с вами? Вы сильно пострадали? – Довольно странный несчастный случай, подумала я, если он заставил человека напасть на незнакомого, как Ламбис напал на меня, и мне показалось, что вполне естественно выказать некоторое любопытство и озабоченность. – Что же случилось?

– Камнепад. Ламбис считает, что его по небрежности вызвал кто-то, находившийся на горе выше нас. Он клянется, что слышал женский голос. Мы кричали, но никто не отозвался.

– Понятно.

Тут я увидела быстрый удивленный взгляд Ламбиса, и снова его угрюмые карие глаза уставились в пол. Для застигнутого врасплох человека, голова у которого была сейчас не такой уж ясной, как бы ему хотелось, это была неплохая ложь.

– Но это была не я. Я только сегодня приехала в Айос-Георгиос, и я не…

– Айос-Георгиос! – Блеск глаз на этот раз был не только от жара. – Вы пришли оттуда?

– От моста.

– И туда есть дорога?

– Трудно сказать. Она проходит по оврагу, но я ушла с нее с того места, где ее пересекает этот источник. Я…

– Дорога ведет прямо сюда, к хижине? – Это резким голосом спросил Ламбис.

– Нет, – сказала я. – Я же вам объяснила, что ушла с дороги. Но кругом полно тропок, протоптанных овцами. Стоит выбрать какую-нибудь вверх от оврага, и она разделяется на несколько. У источника я сделала привал.

– Значит, это не единственный путь к деревне?

– Не знаю. Но почти наверняка – нет. Хотя, если вы собираетесь добираться туда, может быть, нет ничего проще. Я особенно не задумывалась над этим. – Я раскрыла ладонь, в которой еще оставалось несколько помятых лепестков орхидей. – Я собирала цветы.

– А вы?.. – Это снова заговорил англичанин; он остановился, он ждал. Я видела, что он дрожал. Со стиснутыми зубами он ждал, пока пройдет приступ боли. Он прижимал к себе куртку, будто ему было холодно, но я видела на его лице пот. – Вы… вы встретили кого-нибудь по пути?..

– Нет.

– Никого-никого?

– Ни души.

Пауза. Он закрыл глаза, но почти сразу открыл их снова.

– Это далеко?

– До деревни? Довольно далеко, я думаю. Трудно сказать, насколько далеко, когда карабкаешься в гору. А вы сами каким путем пришли?

– Не этим. – Ответ был резким, но, даже несмотря на жар, он, кажется, почувствовал свою грубость и добавил: – Мы пришли другой дорогой, с востока.

– Но… – начала я и замолчала: это, наверное, был неподходящий момент говорить, что мне хорошо известно об отсутствии какой-либо дороги с востока, – единственная дорога подходит с запада, а потом поворачивает на север через проход, который ведет назад, вглубь острова. По этому отрогу Белых гор проходила только одна дорога.

Грек не сводил с меня глаз, и я поспешила добавить:

– Я вышла приблизительно в полдень, но, конечно, если идти вниз, это не займет так много времени.

Мужчина на постели беспокойно заворочался, – видно, рука сильно болела.

– Деревня… Где вы остановились?

– В гостинице. Там только одна: деревня очень маленькая. Но я еще не была там. Я приехала в полдень; меня подвезли из Ираклиона, меня пока еще не ждут, поэтому я… я пошла немного прогуляться, просто такое настроение. Тут так замечательно…

Я замолчала. Он закрыл глаза, словно перестав слушать, но совсем не это заставило меня прервать фразу, другое. Мне вдруг показалось, что он не столько отгораживается от меня, сколько защищается от чего-то такого, что намного нестерпимее испытываемой им боли.

Я поддалась второму за этот день порыву. Фрэнсис мне часто говорит, что моя импульсивность доведет меня когда-нибудь до беды. Людям ведь нравится, если они иногда бывают правы.

Я резко повернулась, выбросила помятые, поникшие орхидеи за порог и прошла к больному. Ламбис вытянул руку, кинулся было остановить меня, но я оттолкнула его, и он уступил. Я опустилась на колени около раненого.

– Вот видите, – решительно сказала я, – вы ранены и вы больны. Это вполне очевидно. У меня нет желания влезать в дела, которые меня не касаются, да и вы, собственно, не хотите, чтобы вам задавали вопросы. И не надо мне ни о чем рассказывать, я не желаю знать. Но вы плохо себя чувствуете, и, если хотите знать, Ламбис неважно ухаживает за вами. Если не принять меры, вы серьезно заболеете и даже можете умереть. Во-первых, эта грязная повязка, во-вторых…

– Все в порядке. – Он произнес это с закрытыми глазами, все еще повернувшись к стене. – Не беспокойтесь. У меня просто приступ лихорадки… скоро все пройдет. Держитесь от этого подальше, вот и все. Ламбис никак не должен был… ну ладно, ничего. Но обо мне не беспокойтесь. Отправляйтесь к себе в гостиницу и, пожалуйста, забудьте об этом. – Он обернулся, превозмогая боль, и пристально взглянул на меня против света. – Ради вашего блага, уверяю вас… – Его здоровая рука шевельнулась, и я протянула свою навстречу. Его пальцы сомкнулись на моих: ладонь на ощупь была сухой, горячей и какой-то удивительно безжизненной. – Но если вы кого-то встретите по пути вниз… или в деревне, кто…

Ламбис грубо вмешался на греческом:

– Она же говорит, что еще не была в деревне; она никого и не видела. Что толку просить? Пусть идет, и молись, чтобы она молчала. Женщины как сороки. И ничего ей больше не говори.

Англичанин, казалось, не слышал его. Я подумала, что слова на греческом не дошли. Он не сводил с меня глаз, рот его приоткрылся, он дышал так, будто совсем утратил над собой контроль. Но горячие пальцы держались за мои.

– Они, может быть, пошли к деревне, – быстро пробормотал он на английском, – и если вы идете туда…

– Марк! – Ламбис шагнул вперед, оттесняя меня в сторону. – Ты в своем уме? Придержи язык и скажи ей, чтобы уходила! Тебе нужно поспать. – И добавил по-гречески: – Я пойду искать его сам. Как только смогу. Обещаю тебе. Он, наверное, вернулся к каику. Ты напрасно себя терзаешь. – А потом мне сердито: – Вы что не видите, что ему плохо?

– Ладно, – сказала я. – Только нечего на меня так кричать. Не я его убиваю. – Я заботливо накрыла его обмякшую теперь руку курткой, встала и посмотрела греку в лицо. – Я вам сказала, что не задаю никаких вопросов, но я не собираюсь уходить отсюда, оставив его в таком состоянии. Когда это произошло?

– Позавчера, – недовольно пробурчал грек.