– Вы забываете о Колине, – сказал Ламбис. – Он причина всего этого. – Последовал широкий жест, охватывающий выступ, остатки еды, весь наш на скорую руку разбитый лагерь. – Пока мы не узнаем, где Колин, как мы можем что-нибудь предпринимать? Если он еще жив, он их… не знаю этого слова… о́ омерос.

– Заложник, – подсказал Марк.

– Да, конечно. Я… извините меня… – Мой голос затих.

Я снова смотрела то на одного, то на другого. У Марка лицо без всякого выражения. Ламбис – мрачный, замкнутый. И я вдруг поняла, что страстно желаю одного – скорее бежать отсюда прочь, к подножию горного склона, во вчерашний день: лимонная роща на солнце, белая цапля, место, где я вошла в…

Я встала, и Ламбис поднялся вместе со мной.

– Вы тоже идете? – спросила я.

– Я провожу вас немного.

На этот раз я не стала возражать, не хотелось. Кроме того, я подумала, что, как только исчезну, так сказать, из его поля зрения, он, наверное, захочет пойти своим путем в деревню. Я повернулась к Марку:

– Сидите. Зачем эти церемонии. – Я улыбнулась, протянула руку, и он взял ее. – Я прощаюсь. Удачи вам.

– Вы забрали кофту?

– Да.

– Извините, что не могу вернуть юбку.

– Ничего страшного. Надеюсь, рука у вас скоро заживет. И разумеется, я надеюсь… что все кончится хорошо. – Я подняла сумку и перебросила ее через плечо. – Ну, я пошла. Думаю, что через пару дней все это покажется мне сном.

– Считайте, что так оно и есть. – Он улыбнулся.

– Хорошо. – Я еще немного помешкала. – Можете мне поверить: глупостей я не наделаю, хотя бы потому, что слишком уж страшно. Но не думайте, что я закрою глаза и заткну уши. Видите ли, если это связано с Айос-Георгиосом, я обязательно увижу того человека с ружьем и все о нем разузнаю. И обязательно выясню, кто хорошо говорит по-английски. Я ни в коем случае не буду вас тревожить, если только не услышу чего-то ужасно важного. Но если услышу… я думаю, мне следует знать, где вас найти. Там, где лодка?

Ламбис быстро взглянул на Марка. Марк явно пришел в замешательство, потом сказал ему по-гречески:

– Лучше ей рассказать. От этого не станет хуже. Она ничего не знает, и…

– Она понимает по-гречески, – резко прервал его Ламбис.

– Ну? – Марк бросил на меня испуганный, недоверчивый взгляд.

– Она и говорит, пожалуй, не хуже вас.

– В самом деле? – Он заморгал, что-то лихорадочно вспоминая, и я впервые увидела, как на щеках его проступил румянец.

– Ничего страшного, – мягко сказала я по-гречески. – Вы не так уж сильно проговорились.

– Что вы, – сказал Марк, – так мне и надо за мою бестактность. Извините.

– Ничего. Не хотите рассказать о лодке? В конце концов, кто знает, может быть, и мне потребуется помощь. Мне будет легче, если я буду знать, где вас искать.

– Конечно, – сказал Марк и принялся объяснять, как добраться до каика от разрушенной византийской церкви. – А как дойти до церкви, вы можете узнать у любого, это обычный маршрут, которым ходят все приезжие англичане. Думаю, все ясно? Да? Но надеюсь, вам не понадобится приходить.

– Все предельно понятно, – сказала я. – Еще раз до свидания. Всего вам наилучшего.

Ламбис пошел первым. Мое последнее мимолетное впечатление о Марке – это как он в оцепенении сидит, словно привязанный к теплому камню, рядом – пустая кружка, и взгляд у него какой-то тусклый, озабоченный, делающий его намного старше.

Ламбис мало говорил по дороге вниз, через овраг. Он держался немного впереди меня и, соблюдая осторожность, поглядывал по сторонам. Но шагали мы так быстро, как только позволяла каменистая тропинка. Мы никого не встретили по пути и довольно скоро достигли поросли молодых дубков над лимонными рощами. Через ветки я уже видела белые крылья ветряной мельницы, блики солнца на поверхности реки.

Ламбис остановился на пятнышке солнечного света и подождал, пока я подойду.

Рядом с тропой, где он стоял, было небольшое придорожное святилище. Это был просто деревянный ящик, каким-то образом втиснутый в кучу камней, а в нем примитивные масляные светильники, горящие перед яркой красочной дощечкой – иконкой Девы, которая одновременно и Богоматерь, и сама Мать – древняя богиня земли. В пивной бутылке, стоящей рядом, было масло для светильников. Поблизости росли вербена и фиалки.

Ламбис жестом показал на горящие светильники и маленький букетик цветов, стоящий там же в заржавленной консервной банке.

– Я оставляю вас здесь. Люди ходят этой дорогой, а меня не должны видеть.

Я попрощалась, пожелала ему еще раз удачи и пошла вниз через лимонные рощи к открытому солнечному свету, и, следует признать, настроение мое определенно улучшилось.

Было около полудня, самая жара. Бриз прекратился, и даже шелковистые головки мака-самосейки и метелки трясунки, которые окаймляли тропу, неподвижно поникли. Белые паруса ветряных мельниц застыли и провисли. Рядом с полуразрушенной стеной в тени каменного дуба пасся осел. Над пылью жужжали мухи.

Поблизости никого не было. Люди разошлись по домам поесть либо ели в поле, где-нибудь в тенечке. Я не видела никого, кроме мальчика, сонно развалившегося на солнышке, в то время как его козы пощипывали вику, и мужчины, работавшего далеко в поле за широким барьером сахарного тростника. Ни тот ни другой не подняли головы, когда я проходила мимо.

Я с облегчением остановилась ненадолго, когда дошла до скудной тени сосен на краю нижней долины, и оглянулась.

Здесь были нагретые солнцем поля, лимонные деревья, поросшее лесом узкое ущелье, ведущее вверх, в серебряную дикость скал.

В этом пустынном пейзаже не было видно никаких признаков жизни. Ламбис уже давно скрылся, лимонные деревья стояли не шелохнувшись, и горный склон над ними был мертв, лишен всякого движения. Но в это же время вчера…

Над ущельем послышался шум крыльев. Я с недоверием глянула вверх. Но на этот раз крылья были не белые, надо мной кружили огромные коричневые крылья. Орел? Больше похож на ястреба, подумала я; может быть, даже ягнятник. В другое время я бы полюбовалась им. Сейчас же, из-за того, что большая птица напомнила мне о белой цапле и о вчерашнем дне, я почувствовала, что к горлу подступают слезы.

Я повернулась и направилась вниз, к мосту.

Когда я приблизилась к нему, я подумала, что удача стала мне изменять. Двое ребятишек, свесившись через парапет, выплевывали в воду косточки апельсина. Мальчик и девочка. Худенькие, загорелые дочерна, с огромными темными глазами, черными волосами и робкой повадкой деревенских детей. Они плевали как раз туда, где был спрятан мой чемодан.

– Здравствуйте! – строго сказала я.

Они молча уставились на меня, немного пятясь, как телята. Я разглядывала их. Я прекрасно знала, что теперь они с меня глаз не спустят до самой гостиницы, а может, и дальше. Я, незнакомка, была их трофеем. Я была новостью. Что бы я ни делала, что бы ни говорила, с этой минуты через час будет известно всей деревне.

Я протянула согнутый палец к мальчику.

– Тебя как зовут?

Он заулыбался, вероятно, от того, как я говорю по-гречески.

– Георгий.

Ну разумеется!

– А тебя? – спросила я маленькую девочку.

– Ариадна, – едва слышным шепотом ответила она.

– Так привет вам, Георгий и Ариадна. Я иностранка, англичанка. Я приехала сегодня утром из Ханьи и буду жить в гостинице в Айос-Георгиосе.

Молчание. Никакого ответа, как и в первый раз. Они стояли и таращились на меня, Георгий – с легкой усмешкой уличного мальчишки, Ариадна – внимательно изучая каждую складку моего платья, босоножки, сумку, часы, прическу… Не очень-то удобно, когда тебя так рассматривают, даже если это ребенок восьми лет: с помощью гребенки и помады я сделала все, что могла, перед выходом из ущелья, но вряд ли я выглядела так, будто только что вышла из дверей лучшей гостиницы Ханьи.