Он задрал ей платье, и она почувствовала прикосновение к своему животу чего-то острого и теплого. Сильно надавив, он разрезал ее живот от груди до лобка. Она в ужасе закричала и вскинулась, уверенная, что сейчас увидит, как ее внутренности падают на проржавленный пол пикапа, прямо как кишки мертвой рыбины. Он засмеялся, ударив тупой стороной лезвия по ладони («Думала, что я тебя порезал, да?»), бросил нож и расстегнул ширинку – все это в считаные секунды. Потом была знакомая боль и толчки, чувство, будто тебя раздирают на части, нагревшаяся искусственная кожа сиденья под ее пятой точкой и странное ощущение, будто она витает в воздухе и сверху смотрит на всю эту сцену, которая всегда выглядела и ощущалась ею одинаково.
Когда все закончилось, они поехали назад, мимо техасских нефтяных месторождений, и вокруг не было ничего, кроме палящего солнца, клубов пыли и ее дяди, улыбающегося при мысли о какой-то известной ему одному шутке.
Линн Прайс Гондольф навсегда запомнила этот день, когда дядя ее изнасиловал: ей было шесть лет. У нее остались и другие похожие воспоминания о том, что случалось в последующие годы: конкретные и детальные картины ласк, содомии[4], садистских издевательств и даже пыток. Двадцать лет спустя она все еще помнила, как теплое окровавленное лезвие ножа прикоснулось к ее животу. Она помнила, какого цвета были ее сандалии, помнила мозоль на пятке, помнила раскаленное добела небо и пыль, скрипевшую на зубах. Перед ее внутренним взором все еще стоял мертвый, неподвижный глаз распоротой рыбины… прямо как у нее, думала она, поднимаясь вверх и глядя сверху на двигающееся туда-сюда тело дяди и на беспомощную, зажатую под ним девочку со свисающими из двери ногами. Шли годы, но воспоминания по-прежнему оставались в ее памяти, словно незваные гости, которые даже не собирались искать другое место для ночлега.
Через тринадцать лет после того, как дядя в последний раз ее изнасиловал, Линн подняла телефонную трубку и набрала номер местной психиатрической клиники. Она весила на двадцать килограммов больше нормы, потому что вот уже много лет страдала от расстройства пищевого поведения и в огромных количествах поглощала вредную еду, а потом принимала диуретики, слабительное и сироп из рвотного корня, чтобы очистить желудок. Каждый приступ булимии усиливал испытываемые ею угрызения совести и чувство вины. Ее мучила депрессия, тревога, ее переполняли стыд и усталость оттого, что она не могла контролировать собственное тело. Она хотела быть «нормальной». Все это она объяснила терапевту, который ответил на ее звонок. Он выслушал ее, немного помолчал, а потом сказал:
– Послушайте, Линн… вас когда-нибудь насиловали?
– Да, – ответила она, удивившись, как умело врач сделал выводы о ее прошлом на основе описанных симптомов. Она вкратце рассказала, что с ней сделал дядя.
– Это делал только он?
Она засмеялась:
– Его было вполне достаточно.
Линн начала ходить на сеансы психотерапии на той же неделе, и с самого начала ее психотерапевт стремился выяснить как можно больше деталей о насилии, которому она подверглась в детстве. Он настоял на том, чтобы она в мельчайших подробностях вспомнила, что именно произошло в пикапе, плоть до описания размера и формы пениса ее дяди. Ей приходилось снова и снова переживать болезненные воспоминания. В конце второго или третьего сеанса терапевт начал вкрадчиво расспрашивать ее о родителях.
– Где находились ваши родители во время этих случаев насилия? – спрашивал он. – Разве они не знали, что дядя вас насиловал?
– Я никогда им не рассказывала, – отвечала девушка, – они узнали только в этом году.
– Вы уверены? Только подумайте, Линн… представьте себе, сколько раз вы уезжали вместе с ним – сколько всего было отдельных случаев, двадцать, тридцать? Что, по мнению ваших родителей, происходило, когда ваш дядя вас куда-то увозил на машине?
Линн с ним спорила.
– Они не знали, потому что я им не говорила. Мне было слишком стыдно. Они жили в нищете, оба работали по двенадцать часов в день без выходных, им, кроме меня, надо было кормить троих детей. Они просто полагали, что, раз я старшая, я сама смогу о себе позаботиться и скажу им, если кто-то сделает мне больно.
– Все, чего я хочу, – так это чтобы ты подумала, – сказал он мягким, утешающим голосом. – Попробуй представить себе этот эпизод. Ты была маленькой девочкой, тебе было всего шесть лет. Уезжала куда-то со своим дядей на несколько часов и возвращалась вся грязная, потная, должно быть, до смерти испуганная. Ты наверняка плакала, капризничала, плохо себя вела, цеплялась за мать. Ты и правда думаешь, что они ничего не замечали? Только подумай, Линн. Старайся вспомнить, что именно произошло.
Она стала думать об этом. Спустя какое-то время она уже не могла думать ни о чем другом. Психотерапевт продолжал подталкивать ее к тому, чтобы она просеивала свои воспоминания, и предложил ей завести ежедневник и регулярно заниматься самогипнозом, расслабляясь, глубоко дыша и пытаясь представить, что могло случиться в ее детстве. Через несколько недель интенсивной терапии и «духовных поисков» она сдалась.
– Возможно, вы и правы, – сказала она. – Возможно, они действительно знали1.
Ее психотерапевт снова сменил тему.
– Если твои родители знали, – сказал он, – почему они ничего не сделали?
Она пожала плечами, после чего он решил поставить вопрос немного по-другому:
– Теперь, когда мы выяснили, что они знали и ничего не предприняли, чтобы это остановить, не стоит ли нам задаться вопросом: не были ли они частью происходящего? Возможно ли, что твой отец, или мать, или они оба тоже тебя насиловали?
Она снова начала обороняться. Может быть, они не хотели об этом думать. Может быть, они знали, но не хотели в это верить. Может быть, они не знали, как меня защитить. Может быть, они просто сделали все, что было в их силах, даже если они не сумели меня защитить, не сумели остановить насилие. Они были не идеальны, но они сделали все, что могли.
Она попыталась опять перевести разговор на свое расстройство пищевого поведения.
– Мне все еще трудно из-за того, что я не чувствую контроля над ситуацией, – сказала она. – Похоже, как будто я просто не могу перестать бесконтрольно есть, а потом промывать желудок.
– Ты пытаешься выблевать воспоминание, – сделал вывод психотерапевт. – Как только ты вспомнишь правду, потребность очищать желудок сразу пройдет, и проблемы с питанием постепенно исчезнут.
– Мои родители меня никогда не трогали! – сказала Линн, внезапно разозлившись.
– Линн, Линн, – ответил он раздраженно-терпеливым голосом, которым родитель мог бы разговаривать с непослушным ребенком, – твои симптомы слишком сильны и долговременны, чтобы я мог объяснить их насилием твоего дяди, каким бы ужасным оно ни было. Ты помнишь те события, ты осознала, что он с тобой сделал, и приняла это. Но твое расстройство пищевого поведения все еще никуда не уходит, ты все еще не чувствуешь контроля над своей жизнью и не понимаешь почему. Я уверен, в твоем прошлом должно быть еще что-то, что-то гораздо более страшное, с чем ты еще не столкнулась лицом к лицу.
Думай, говорил он ей, пиши, смотри сны, фантазируй. Покопайся в своем подсознании и вытяни оттуда эти воспоминания. Если только ты сможешь вспомнить, обнадеживал он девушку, тебе сразу станет намного легче.
Через месяц отчаянной погони за воспоминаниями, которая ни к чему не привела, Линн согласилась присоединиться к группе из восьми женщин для посещения еженедельных сеансов терапии вдобавок к индивидуальным приемам. «Здесь вы в безопасности, с людьми, которые о вас очень заботятся, – говорил психотерапевт женщинам, чьи проблемы варьировались от расстройств пищевого поведения и депрессий до последствий сексуального насилия. – Позвольте воспоминаниям вернуться, не бойтесь их. Если вы сможете восстановить эти давно утерянные воспоминания, они потеряют свою власть над вами, и вы снова обретете свободу быть собой».
