Элис вскидывает брови.

– По крайней мере, у тебя будет другой образ, – она подбирает слова, как если бы выбирала макарон, – когда ты будешь устраиваться на работу.

– Скорее всего, нет, потому что мне нравится этот «образ».

Я делаю еще глоток шоколада, принимаясь его смаковать, чтобы не наплести того, о чем могу потом пожалеть.

– Я просто хочу сказать, – снова начинает она, – что у меня в офисе никого не было… – и замолкает на полуслове. Я поднимаю взгляд и встречаюсь с ней глазами. – Давай не будем сегодня ссориться. Мы в Париже, здесь так прекрасно, нужно наслаждаться этими мгновениями.

– Хорошо.

Мама подзывает официантку – девушку с настолько идеальной кожей, что ей не нужен макияж, и ресницами как у скунса из мультика. Все французские девушки такие красавицы? Вот почему модные журналы только и пишут о них («Завтракай как француженка!», «7 основных принципов стиля французских женщин, о которых следует знать!»), словно они какие-то мифические существа.

– Простите, это обезжиренное молоко? – интересуется мама, приподнимая серебряный кувшинчик, который ей подали вместе с кофе.

– Crème, – невыразительным голосом отвечает девушка.

Мама вздрагивает. Мне хочется незаметно сползти с кресла и улизнуть за дверь. Или пересесть за другой столик и сделать вид, что я не знакома с этой «отвратительной американкой», жалующейся на сливки, которые ей подали к кофе.

– Принесите мне, пожалуйста, обезжиренное молоко.

И она возвращает озадаченной официантке сливки и чашку кофе, которая была испорчена недопустимым количеством жиров.

– Crème для кофе, – настаивает официантка. – Да, молоко.

– Погодите, – уточняет мама. – Так это молоко или сливки?

Официантка смотрит на маму, потом на меня, а после на содержимое крошечного кувшина и снова на меня.

– Э-э, молоко? Да, молоко.

Мама недовольно фыркает.

– Понимаете, сначала вы сказали, что это сливки, и, боюсь, это не молоко. – На какой-то миг она задумывается, а потом с фальшивой улыбкой поворачивается к официантке. – Знаете что? Пожалуй, я буду чай.

Официантка удивленно вскидывает брови, но забирает посуду и уходит.

– Как грубо, – возмущается мама, когда официантка не может нас слышать.

– Нет, это ты вела себя грубо, – начинаю я, но быстро передумываю. – Просто расслабься. Все хорошо.

– Если я плачу за кофе, то хочу, чтобы он был именно таким, какой нужен мне. А не выяснять, что я пью: молоко или сливки.

– Ладно, – говорю я.

К тому времени как нам приносят новый кофе и заказанный чай, я уже допиваю свой горячий шоколад. В воздухе повисает неловкость, гуще самых жирных сливок, которые только можно купить в Европе.

Находясь в Париже, я невольно задаюсь вопросом: как такое место, как Эванстон, может поддерживать волю к жизни? Как вообще смеет город занимать какую-то территорию и тратить чернила на карте, если в нем нет мощеных брусчаткой улиц, зелено-голубых крыш или такого огромного количества значимых персон, что они затмевают всю остальную красоту? Ни одно здание в Париже не обладает такими чистыми до тошноты линиями, как дома в пригороде. Париж такой разный. Вот целый квартал уличных художников, продающих туристам картины размером с открытку; а здесь немецкая пара пристегивает замок к перилам моста через Сену; стайка школьников, смеясь и пихаясь, переходит мостовую; мужчина выгуливает на поводке кота. Кажется, будто это место одно временно трещит по швам и срастается миллион раз в секунду.

Я чувствую себя Гарри Поттером, прошедшим сквозь кирпичную стену на заднем дворе «Дырявого котла» и впервые попавшим в Косой переулок. Как жаль, что мои чувства: зрение, обоняние, слух и осязание – развиты не на таком запредельном уровне, чтобы прочувствовать Париж до такой степени, что он никогда не сотрется из моих воспоминаний.

Мы проходим книжный магазинчик с витриной, занимающей почти весь ярко-синий фасад, и вы цветшей фиолетовой вывеской La Belle Hortense. В окне виднеются плотные ряды книг: одни знакомые, но большинство – нет. Их обложки – скорее воплощение любви к современному искусству.

Даже не заходя внутрь магазина, я могу вообразить его запахи (кожи, плотной бумаги, рождественской ели и масла пачули) и бесчисленное количество историй, разворачивающихся за стеклянной витриной. Я представляю себе встречи анархистов, тайком вырывающих страницы; влюбленных туристов; прячущиеся от дождя парочки; одинокие души, ищущие пристанища. Все они существуют в этом крохотном местечке.

Я останавливаюсь. Что-то неведомое так и манит меня туда.

– Хочешь зайти? – спрашивает мама.

Хочу. Но, подойдя к витрине, замечаю, что свет выключен, а перевернутые барные стулья, похожие на сказочные оленьи рога, стоят на столах.

– Он закрыт. Часы работы 17:00 – 02:00.

– С пяти вечера до двух утра, – поясняет мама.

Это бар. Литературный бар, где, судя по прилавку, ты выбираешь какую-то новую книгу в мягкой обложке и читаешь, попивая вино из бокала. В этот миг я рисую себе совершенно новую жизнь: мы с моим женихом – завсегдатаи La Belle Hortense, и владелец уже знает, какие именно новинки меня могут заинтересовать и какое вино к ним может подойти.

– Мы сможем вернуться! – говорит мама, на что я киваю.

На самом деле есть такие места, в которые ты не вписываешься. И здесь, в этом книжном магазине, открытом только по вечерам, нет места для Норы Паркер-Холмс, ученицы средней школы из Эванстона. Конечно, я могу зайти внутрь, но так и останусь туристкой во всех смыслах этого слова. Я не соответствую La Belle Hortense, и это осознание наполняет меня невыразимой пустотой.

Целый день мы ходим по магазинам. Мама ведет меня в «Лонгчамп», где покупает мне темно-синюю сумочку, которую я бы никогда сама себе не купила. Цена вызывает у меня легкий ужас («Это же отдых, – говорит она. – Мы в Париже. Покупай в тех местах, которые имеют для тебя значение!»).

Пройдясь под прохладными сводами собора Парижской Богоматери (и выбрав самую любимую горгулью из тех, что с унылыми лицами расселись снаружи), мы поднимаемся на вершину Монмартра. Сев на ступени у белой церкви, глядим вниз на крыши города. Снующие вокруг люди: туристы, местные, студенты, – по сути, делают то же самое, но мне все равно трудно отделаться от чувства, что мы совершаем что-то особенное и уникальное.

– Раньше я приходила сюда заниматься, – вспоминает мама. – Садилась на эти ступени и читала.

– Ты читала на французском?

Она слегка улыбается:

– Должна была! Но я, как сейчас помню, покупала книгу Золя, которую нужно было прочесть, в английском переводе.

– Так ты специализировалась на английском языке? Я этого не знала.

Я пытаюсь представить себе маму в молодости – не намного старше меня сейчас – с собранными в хвост рыжими волосами. Она сидит на этих самых ступенях, читает Шекспира и Эмиля Золя и пишет доклады. Такое совершенно невозможно вообразить. Самое большее, что мне удается, – это Элис средних лет, сидящая в лекционном зале колледжа.

– Я специализировалась на семиотике, – отвечает она. – Даже не знаю, существует ли еще эта программа дисциплин.

– Никогда о такой не слышала. – Я не упоминаю, что в принципе не знаю, что означает слово «семиотика», а вместо этого говорю: – И кем ты хотела стать, когда вырастешь? То есть…

– Я хотела быть юристом, – деловым тоном произносит она, глядя на меня с грустной кривоватой улыбкой.

Ну конечно. Элис Паркер никогда не хотела быть кем-то иным. Кем-то, кто не носит брючный костюм и черные туфли, щелкающие по линолеуму, и не раздает указания. Неудивительно, что она даже не допускала мысли о совершенно другой для меня карьере.

Мы сидим на ступенях еще несколько минут, а голубь практически у наших ног клюет крошки. Стоит теплый летний день. Легкий ветерок приносит с лестницы смех и крики. Перед нами подобно кукольному набору раскинулся город.

Сейчас должен быть идеальный момент. Я это знаю. Но в голове продолжает кружиться нескончаемая карусель сомнений. Мама что-то от меня скрывает. Поворот. Она с самого начала спланировала эту поездку. Поворот. Бьюсь об заклад, она договорилась с дедушкой. Поворот. Чем сейчас занимаются Лена и Ник? Поворот. Он сказал ей? Поворот. Наверняка сказал. Поворот. Она возненавидит меня. Поворот. Мама что-то скрывает. И так снова и снова по кругу.