– А! – воскликнул он, пропуская мимо ушей последние слова, и удовольствие засветилось в его маленьких глазках. – Вы верно не знаете последней новости, – при этом он остановился в узком коридоре, которым мы шли, и высоко поднял лампу, желая увидеть выражение наших лиц.
– Новости?! – отвечал я недовольным тоном, мучимый усталостью и голодом. – Мы ничего не слышали, и самой лучшей вестью для нас теперь будет сообщение, что для нас готовится ужин.
Но даже и этот мой ответ не охладил его желания поскорее сообщить нам свою новость.
– Адмирал де Колиньи, – сказал он, едва переводя дух от волнения, – разве вы не слыхали, что с ним случилось?
– С адмиралом? Нет, а что такое? – спросил я быстро, заинтересовавшись наконец его известием.
Но здесь я должен сделать небольшое отступление от своего рассказа. Некоторые из моих сверстников припомнят, а молодежь, быть может, слышала от других, что в это время всею Францией управляла итальянка королева-мать. Главной целью Катерины Медичи было сохранить влияние на сына – бесхарактерного и слабого Карла IX, уже тогда приговоренным к ранней могиле. Второй ее задачей было сохранение престижа королевской власти путем уравновешивания сил двух враждующих партий – гугенотов и католиков, в виду этого она заигрывала то с одной, то с другой партией. В данный момент она удостаивала особым вниманием гугенотов. Их предводители, адмирал Гаспар де Колиньи, король Наваррский и принц Конде, явно пользовались большим расположением с ее стороны, между тем как вожаки другой партии – герцог Гиз и два кардинала из его дома, Лоррен и де Гиз, были в опале. Даже их сторонник при дворе – сын королевы, Генрих Анжуйский, по видимому, не в состоянии был склонить ее на сторону последних.
Таково было видимое положение вещей в августе 1572 г., но ходили слухи, что Колиньи, воспользовавшись своим новым назначением при дворе, удалось приобрести такое влияние над молодым королем, что даже грозила опасность и самой Катерине Медичи. Поэтому-то адмирал, на которого гугенотская часть Франции смотрела как на своего вождя, был в это время предметом особенного внимания для всех. Партия Гизов, считавшая его убийцей герцога Гиза, ненавидела его, пожалуй, еще с большей силой, чем сила той привязанности, которую питали к нему его друзья и сторонники.
Тем не менее, многие и не из числа гугенотов относились к нему с большим уважением, как к Великому Французу и храброму воину. В нашей семье, хотя мы и придерживались старинной веры и принадлежали к другой партии, мы часто слышали о нем много хорошего. Виконт всегда отзывался о нем как о великом человеке, хотя и заблуждавшемся, но мужественном, честном и даровитом, несмотря на все его ошибки. Поэтому, когда наш хозяин произнес его имя, я позабыл даже о своем голоде.
– В него стреляли вчера, сеньоры, в то время, как он проезжал по улице Фосс, – проговорил он вполголоса. – Пока неизвестно, выживет ли он. Весь Париж в волнении, и многие опасаются беспорядков.
– Но кто же осмелился напасть на него? – спросил я с некоторым сомнением. – Ведь у него была охранная грамота от самого короля.
Хозяин наш ничего не ответил на это, а только пожал плечами и, открыв дверь, ввел нас в общую столовую.
Здесь уже были сделаны некоторые приготовления на одном конце большого стола для нашего ужина. На другом конце сидел пожилой человек в богатом, но незамысловатого покроя костюме. Его большая голова с коротко остриженными волосами и решительное, серьезное лицо с массивными челюстями и глубокими морщинами – все это внушало почтение, независимое от его одежды. Мы поклонились ему, занимая свои места. Он ответил на наше приветствие, бросив на нас проницательный взгляд, и принялся опять за свой ужин. Я заметил, что его шпага с перевязью была прислонена к ручке кресла, а на столе подле него лежал заряженный пистолет. Два лакея стояли за ним и носили на своих ливреях такой же значок, какой я заметил на прислуге во дворе.
Мы разговаривали вполголоса, чтобы его не обеспокоить. Нападение на Колиньи, если только это известие верно, имело для нас большое значение. Если уж такому знаменитому гугеноту, пользовавшемуся расположением короля, могла угрожать опасность в Париже, то каким же опасностям там подвергался Паван! Мы надеялись найти город в полном спокойствии. Что если там уже начались смуты… Все это в пользу Безера, и тем меньше шансов на успех дела бедной Кит.
Наш сотрапезник между тем закончил свой ужин, но продолжал сидеть за столом, посматривая на нас с явным любопытством. Наконец он заговорил.
– Едете в Париж, молодые сеньоры? – спросил он резким повелительным тоном.
Мы отвечали утвердительно.
– Завтра? – спросил он опять.
– Да, – отвечали мы, ожидая, что он будет продолжать разговор.
Но он вместо этого впал в глубокое молчание, устремив неподвижный взгляд на стол. Занятые едой и разговором, мы уже почти забыли о его присутствии, когда, подняв глаза, я был поражен, увидев его у моего кресла. Он держал в руках клочок бумаги. Я вздрогнул – такое у него было серьезное лицо. Но, заметив, что в комнате появилось еще несколько других посетителей более скромного звания, я догадался, что он хотел сообщить нам что-то по секрету, и поспешил взять у него бумажку, на которой было написано только три слова: «Va chasser I'Idole». Я взглянул на него вопросительно, ничего не понимая. Вслед за мной Сент Круа с тем же результатом глубокомысленно изучил записку. Мари ее и нечего было передавать.
– Вы не понимаете? – сказал незнакомец, положив записку в мешочек, висевший на его поясе.
– Нет, – отвечал я, качая головою.
В знак уважения мы поднялись со своих мест и стояли теперь вокруг него.
– Значит нечего опасаться, – отвечал он, посмотрев на нас вполне добродушно. – Нечего. Поезжайте своей дорогой. Но у меня есть сын там… Немного моложе вас, сеньоры. И если бы вы поняли, я сказал бы вам: «Вернитесь назад». И без того достаточно овечек для стрижки.
С этими загадочными словами он повернулся и хотел уйти, но Круазет прикоснулся к его руке.
– Позвольте спросить, – сказал в волнении мальчик, – правда ли, что вчера был ранен адмирал Колиньи?
– Это правда, – отвечал он, обращая свои печальные глаза на мальчика, и в них мелькнуло ласковое выражение. – Это правда, дитя мое, – продолжал он каким-то торжественным тоном. – Господь часто испытывает своих избранных. Да простит мне Бог эти слова, и часто лишает рассудка тех, кто обречен Им на смерть.
И опять ласка засветилась в его взгляде, брошенном на Круазета: мы с Мари были смуглы и казались грубыми рядом с этим малышом. Затем незнакомец отвернулся и с каким-то странным возбуждением стукнул об пол своею тростью с золотым набалдашником. Резким голосом он окликнул своих лакеев, один из которых понес перед ним два подсвечника, а другой – пистолет, и, как нам показалось, несколько рассерженный вышел из комнаты.
Когда я спустился вниз рано утром, первым я встретил Блеза Бюре. Он имел вид еще более разбойничий и обтрепанный, чем при вечернем освещении. Но он вежливо поклонился, что отчасти расположило меня в его пользу, ибо с другими он вежливостью не отличался. Так всегда бывает: чем злее собака, тем более мы ценим ее внимание.
Я спросил его, кто такой был дворянин гугенот, ужинавший вместе с нами (то, что он был гугенотом, не подлежало сомнению).
– Барон де Рони, – отвечал он, прибавив с насмешкою: – Это осторожный человек! Если б они все были похожи на него – с глазами на затылке и заряженным пистолетом в руке… ну тогда, сеньор, был бы еще один лишний король во Франции или другого не хватало бы. Но они слепы, как летучие мыши.
Он пробормотал что то еще, и я смог разобрать слова: «сегодня ночью». Но в целом я плохо расслышал, что он говорил, и не обратил на его слова никакого внимания.
– Ваши сиятельства едут в Париж? – начал он совершенно другим тоном.
Когда я ответил утвердительно, он посмотрел на меня с выражением, в котором его прирожденная наглость боролась с нерешительностью.
