Год за годом Сэмми по капле выжимал из матери скупые, бесценные сведения об отце. Сэмми знал, что Молекула – свой сценический псевдоним получивший оттого, что в золотых баскинах из ламе до середины икры ростом был чуть меньше пяти футов и двух дюймов, – в 1911 году, при царизме, сидел в одной камере с политическим, цирковым силачом из Одессы по имени Товарняк Бельц. Сэмми знал, что анархо-синдикалист Бельц, а вовсе не древние мудрецы из Греции, тренировал тело отца и научил его воздерживаться от алкоголя, мяса и азартных игр – на манду и сигары ограничения не распространялись. И Сэмми знал, что в Альтера Клеймана, который только что прибыл в страну, торговал льдом, а на досуге грузчиком таскал пианино, мать влюбилась в «Салуне Курцбурга» в Нижнем Ист-Сайде в 1919 году.

Миссис Клейман вышла замуж под тридцать. Она была четырьмя дюймами ниже миниатюрного мужа, мускулистая, с угрюмым подбородком и бледно-серыми глазами цвета дождевой воды в миске, оставленной на подоконнике. Черные волосы она стягивала безжалостным узлом. Сэмми не умел вообразить свою мать, какой та, вероятно, была летом 1919-го, – стареющая девица, опрокинутая и унесенная внезапным порывом эротических ветров, завороженная жилистой рябью рук лихого гомункула, что, подмигивая, носил стофунтовые колоды льда в сумрак салуна ее кузена Льва Курцбурга на Ладлоу-стрит. И не то чтобы Этель была бесчувственна – напротив, по-своему страстна, подвержена приступам слезливой ностальгии, легко гневалась, а от дурных вестей, неудач или счетов врача погружалась в глубокие черные расселины ледяного отчаяния.

– Возьми меня с собой, – сказал Сэмми отцу как-то вечером после ужина, когда они шагали по Питкин-авеню в Нью-Лотс, или Кэнарси, или куда уж там манили Молекулу бродяжнические склонности.

Молекула, замечал Сэмми, был как лошадь – почти никогда не присаживался. Зондировал любое помещение, куда заходил, – шагал взад и вперед, потом вправо и влево, заглядывал за шторы, глазами или носком ботинка ощупывал углы, проверял подушки дивана или кресел, мерно на них попрыгав, а затем вскакивал опять. Если ему почему-то приходилось стоять на одном месте, он раскачивался, точно ему приспичило помочиться, и звенел монетами в кармане. Он никогда не спал больше четырех часов за ночь и даже тогда, по свидетельству Этель, не успокаивался – метался, задыхался, вскрикивал во сне. И нигде не задерживался дольше часа-другого. Его бесило и унижало искать работу, шляться зигзагами по Нижнему Манхэттену и Таймс-Сквер, ошиваться в конторах агентов и антрепренеров, но такие занятия неплохо ему подходили. Оставаясь в Бруклине и торча в квартире, он всех доводил до умопомешательства, расхаживая, раскачиваясь и ежечасно бегая в лавку за сигарами, ручками, ипподромным формуляром, половиной жареной курицы – за чем угодно. За полдень отправляясь блуждать по городу, отец и сын забредали далеко и присаживались редко. Исследовали восточные районы до самого Кью-Гарденс и Восточного Нью-Йорка. Паромом с вокзала Буш плыли на Статен-Айленд, а там от причала Сент-Джорджа шли на Тоут-Хилл и возвращались далеко за полночь. Когда – редко – запрыгивали на трамвай или поезд, в вагоне оба стояли, даже если он пустовал; на статен-айлендском пароме Молекула персонажем Конрада шатался по палубам и тревожно взирал на горизонт. Время от времени на прогулке они могли заглянуть в сигарную лавку или аптеку, где Молекула заказывал себе сельдерейный тоник, а мальчику стакан молока и, презрев хромовый табурет с сиденьем из кожзама, осушал свой «Сельде-Рай» стоя. А однажды на Флэтбуш-авеню они забрели в кинотеатр, где шла «Жизнь бенгальского улана», но остались только на кинохронику, а потом снова отбыли на улицу. Молекула не любил ходить только на Кони-Айленд, где в зловещих, по большей части цирковых антрепризах он давным-давно пережил некие неустановленные муки, и на Манхэттен. Манхэттена, говорил он, ему и днем хватает, и более того: присутствие на острове театра «Пэлэс», вершины и священного храма Водевиля, самолюбивый и злопамятный Молекула расценивал как упрек, ибо ступить на эти легендарные подмостки ему никогда не приходилось и никогда не придется.

– Не оставляй меня с ней. В мои годы мальчику нехорошо вот так жить с женщиной.

Молекула остановился и развернулся к сыну. Одет Молекула был, по обыкновению, в один из трех своих черных костюмов, отглаженных и лоснящихся на локтях. Как и два других, костюм был пошит по фигуре и все же охватывал тело с трудом. Спина и плечи у Молекулы были широки, как радиаторная решетка грузовика, руки толсты, как бедра среднего мужчины, а бедра, если он их сдвигал, объемом соперничали с грудной клеткой. Талия была странно хрупка, точно горлышко песочных часов. Стригся он очень коротко и носил анахроничные вислые усы с подкрученными концами. На рекламных фотографиях, где он зачастую позировал с голым торсом или в обтягивающем трико, Молекула казался гладким, словно отполированная чушка, но в уличной одежде был комично неповоротлив; из манжет и воротника торчали темные волосы, и он смахивал всего лишь на человекообразное в штанах, персонажа сатирического комикс-стрипа о человеческом тщеславии.

– Слушай меня, Сэм. – Просьба сына, похоже, захватила Молекулу врасплох, будто совпала с его собственными раздумьями или же – эта мысль Сэмми тоже посещала – Молекула как раз собирался линять из города. – Мне одно счастье, что брать тебя с собой, – продолжал он возмутительно туманно, поскольку безграмотность позволяла. Тяжелой ладонью отвел волосы у Сэмми со лба и пригладил. – Но если вдумать, господи, это, бля, какой-никакой бред.

Сэмми заспорил было, но отец воздел руку. Он еще не закончил, и в равновесии его речи Сэмми разглядел или вообразил слабую искру надежды. Он знал, что для своей просьбы выбрал особо благоприятный вечер. У родителей вышла свара – возникли претензии к ужину (буквально). Этель облила презрением режим Молекулярного питания, заявила, что сырые овощи не приносят пользы, кою приписывает им супруг, – хуже того, этот последний при любой возможности тайком выбирается из дому и за углом набивает брюхо стейками, телячьими отбивными и картошкой фри. В тот день отец, полдня проискав работу, вернулся на Сэкман-стрит (это было до переезда во Флэтбуш) с целым пакетом цукини. Вывалил их на кухонный стол, подмигнув и ухмыльнувшись, точно краденый товар принес. Сэмми в жизни не видал таких овощей. Цукини были прохладные и гладкие и терлись друг о друга, резиново повизгивая. Видно было, где их срезали. Рассеченные стебли, шестиконечные и деревянные, как будто наполнили кухню зелеными зарослями и слабым благоуханием почвы. Молекула разломил один кабачок пополам и поднес яркую белесую мякоть к носу Сэмми. Потом закинул другую половину в рот и захрустел, улыбаясь и подмигивая сыну.

– Ногам полезно, – пояснил Молекула и ушел из кухни – душем смыть неудачи дня.

Мать Сэмми варила цукини до серой волокнистой каши.

Когда Молекула увидел, что она натворила, прозвучали резкие и злые слова. Потом Молекула схватил Сэмми – так люди хватаются за шляпу – и выволок его из дому, в вечернюю жару. Они гуляли с шести. Солнце давно село, и небо на западе занавесилось мглистым муаром – лиловым, и оранжевым, и бледно-серо-голубым. Они шли по авеню Z, в опасной близости от запретных пределов стародавних неприятностей на Кони-Айленде.

– Наверное, тебе не понять, как я живу, – сказал Молекула. – Ты думаешь, цирк с картинок. Все клоуны, и карлик, и толстая дама приятно сидят у костра, едят гуляш и поют с аккордеоном.

– Я так не думаю, – возразил Сэмми, хотя описание у Молекулы вышло ошеломительно точное.

– Если мне брать с собой тебя – и я говорю сейчас только «если», – надо очень работать, – продолжал Молекула. – Тебя примут, только если уметь работу.

– Я умею, – сказал Сэмми и предъявил бицепс. – Вот, посмотри.

– М-да, – сказал Молекула. Очень осторожно ощупал мощные руки сына – почти так же Сэмми ощупывал днем кабачок. – У тебя руки неплохо. А ноги не очень хорошо.