— Брось, наверстаем! — Паулю легко и спокойно, ведь он наконец определился, чем займётся в ближайшее время. — Есть вещи непоправимые, а есть очень даже... Давай заведём ребёнка?
— Блииин, я так рада была тебя наконец увидеть! Ну ничего — скоро нам придётся чаще пересекаться! — Марина допивает кофе и целует подругу в щёчку.
Беседа была скорой, но душевной. Диана с сожалением узнала, что Валентина Михайловна, их классная руководительница, ещё зимой скончалась от сердечной недостаточности. Проводить наставницу в последний путь собрались все поколения её учеников, а Диане так никто и не позвонил. Немудрено — тревожить ею саму в ту пору стал бы только сумасшедший. А учительницу жалко — старая гвардия понемногу уходит, забирая с собою эпоху. Что до Маринки, то ей действительно пора бежать: с тех пор, как она ушла из школы и перебралась в обладминистрацию, её жизнь круто изменилась. Конечно, денег стало больше: ещё год назад она и мечтать не могла о зарплате в восемьдесят тысяч рублей, а сейчас не знает, на что её тратить. Когда-то родители помогали ей сводить концы с концами, теперь она помогает им. У ребёнка тоже всё есть, а баловать себя банально некогда. Год без отпуска, и предел мечтаний — выходной с семьёй или поход в салон красоты на несколько часов, без спешки и мобильника, а не как обычно — на полчаса в обеденный перерыв. Новая должность избавила её от старого бойфренда — они собирались пожениться, но молодой человек не вынес неожиданно свалившегося на голову его благоверной успеха. Он так и сказал: мезальянс, мол, это не по мне. Скатертью дорожка, подумала Диана, когда подруга поделилась с ней своей утратой. Сколько их таких — сильных и мужественных, сливающихся при первом же намёке на превосходство их “половинок” хоть в чём-то.
Подруги уже и след простыл, а Диана никуда не торопится — у неё ещё полчаса, целых тридцать минут времени, которое она без зазрения совести вольна потратить только на себя. Она заказывает ещё чай и ещё одно пирожное. Она учится обходиться без чувства вины.
О том, что случилось после того, как пуля настигла её на крыше Управления, она знает лишь по щадящим рассказам друзей и беспощадным видеохроникам того дня. Она проснулась в белой палате, а рядом никого не было. Раньше Диана смеялась над героями книг и сериалов, которые, очнувшись от глубокой спячки, задаются вопросом: “Где я?”. Как можно не помнить? Когда этим вопросом задалась она сама, было не смешно. Хотелось просто встать и отправиться на поиски ответов, но первая же попытка пошевелиться привела к двум неприятным открытиям: тело отозвалось тянущей болью, особенно спина где-то в области левой лопатки, а ног в коленях, ниже и даже чуть выше она не почувствовала. Затекли наверное, просто надо подождать. Она терпеливо выжидала, отсчитывая ритм в такт секундной стрелке старинных настенных часов — текли минуты, и ничего не менялось. Тогда она решила подняться и размять ноги на ходу, и тут же очутилась на полу. На шум прибежала дежурная медсестра и подняла хай. Явившийся вскоре доктор явно старался достучаться до разума своей пациентки — мол, пулю извлекли, ни критической кровопотери, ни серьёзных повреждений нервных тканей не последовало, разве что незначительные, но это лечится, не всегда, но современные методики, и вообще, тебе сейчас не о ногах думать надо: главное — детки в порядке. Истерика длилась столько, сколько положено — пока хватало слёз и голоса, а когда они закончились, Диана беззвучно спросила: “Я не смогу ходить?”. “Мы сделаем всё возможное, но помни: для тебя сейчас основное — это дети”. “К-какие дети?”. Она была так шокирована новостью о беременности — этот факт просто вылетел у неё из головы, и знакомиться с собственным положением ей буквально пришлось заново — что весть о двойне и вовсе не сразу укоренилась в её сознании. Какая разница, сколько их, этих эмбрионов, когда ног не чувствуешь.
Беременность проходила под знаком боли. Возвращение в квартиру родителей с собакой и костылями под мышкой било сразу по всему — по самооценке, по самоуважению. Жить Диане совсем не хотелось, но её заставляли. Более того, родители почему-то решили мотивировать дочь скорым возвращением “жениха”, с которым сами даже не были знакомы. Но встретиться с Олли в таком состоянии — раздувающейся как на дрожжах и ковыляющей до туалета на костылях — ей бы хотелось меньше всего. Всё стало ещё хуже к последнему триместру — родители отняли костыли, опасаясь падений и травм, и купили дочери инвалидную коляску. Она несколько недель просидела у себя в комнате, глядя в окно, а потом грянули заморозки, и последние мечты на лучшее растворились вслед за первым снегом на асфальте вдоль теплотрассы. И только Тимошка не отходил от хозяйки ни на шаг, то и дело тыкаясь мокрым носом ей в ладони. Когда начались схватки, она уже знала, что её ожидает. Диана почти молилась, чтобы анестезиолог перепутал дозы и не позволил ей проснуться.
Но близнецы родились, и она проснулась. Несмотря на предсказания матушки и доброй акушерки, появление детей на свет ничего в ней не изменило. Она по-прежнему жила взаперти, используя свою комнату как келью. За окном белела жизнь, о которой она уже даже и не мечтала. Оливер продолжал звонить — он звонил так часто, как того позволял внутренний распорядок камеры предварительного заключения. Евгений Михайлович заезжал каждое воскресенье — денег он не просил, его гонорарами занималась Ольга — скорее заезжал по-человечески приободрить молодую мать, увещевая: Ридель скоро выйдет, с каждым судебным заседанием шансы возрастают... На заседания она не ходила, хотя её и вызывали как свидетеля. Справка о состоянии здоровья служила индульгенцией, но на самом деле, всё, чем руководствовалась Диана в своих отказах — это нежелание видеть Олли. Нет, не так: нежелание того, чтобы Олли её видел. Ведь после родов к неподвижным ногам с растаявшей мышечной массой и постоянно ноющей ране на спине добавился хирургический шрам во всё пузо, от лобка до самых рёбер. Она не могла желать Олли остаться в тюрьме навсегда, но она бы хотела, чтобы он последовал за своими друзьями: Москва — депортация — назад пути нет.
Молока было до невозможности много, и родители, благородно принявшие на себя все заботы по уходу за новорождёнными, приносили их матери на кормление строго по расписанию. Диана даже ночью не вставала, когда они орали — именно так, вместе: стоит заорать одному, и второй подключается неминуемо. Пока родители меняли памперсы, бегали по поликлиникам и занимались прикормом, их дочь ворочалась в своей постели, прикрывая голову подушкой, чтобы её рыданий никто не слышал.
В день итогового заседания по делу Оливера она проснулась ни свет ни заря: не от волнения за суженого или яркого света в глаза, а оттого, что левая нога подозрительно дёргалась. Эти резкие, непривычные и болезненные подёргивания словно сорвали пыльные покровы с её существования. Заседание длилось весь день, но она на него не пошла — она вызвала такси, и в сопровождении отца отправилась в больницу. С того дня для неё начались сеансы физиотерапии и ночные бдения у кроваток орущих сыновей. А Оливер вернулся на следующий день и разделил с ней всё это.
Память — штука страшная. Почему-то Диана уверена, что близнецы тая́т обиду и в будущем непременно припомнят ей попустительское отношение к их примитивным потребностям в первые недели жизни. Им уже девять месяцев, и они почти взрослые, а она уже давно избавилась от коляски и даже от трости, и ходит сама, хоть и не очень резво. Но чувство вины никуда не делось. Диана считает, что если она и оправдала чьи-то ожидания, то только свои: она — никудышная мать. Родить самостоятельно не смогла, взрастить — тоже, а сейчас, когда вроде бы всё наладилось, бежит из дому, напросившись на работу к Володьке-матерщиннику. Тот не отказал — ему нужны толковые люди, которым можно доверять. И всё же она бежит — настоящая мать-кукушка. Невесёлые раздумья крадут всё время: взглянув на часы, Диана неспешно встаёт, оставляя на столике несколько купюр. Пора.
