– Зачем мне врать? Вот те крест, – ответил Артём и перекрестился для большей убедительности. Новая фишка в его поведении, нарочитая набожность. Крест стал носить поверх футболок, креститься по поводу и без него.

Гоголевский бульвар с приходом весны преобразился. Зелень оживила московскую серость, потеплело, и прохожие с удовольствием сидели на лавочках даже утром. Виктор смотрел из окна, провожая взглядом мать. Ольга Скрябина шла по улице, не поднимая головы. Она когда-то была красавицей, теперь же от былой красоты мало что осталось – седая, сутулая, в поношенной одежде. Ольга шла на работу и совсем не замечала окружающих. Слабо-тонированные очки прятали её потухший взгляд. Она жила как во сне: приходила на работу, что-то делала на автомате, возвращалась домой, спрашивала у сына, как дела, и, не дослушав, включала телевизор. Что вещает телеканал, она тоже почти не замечала, её мысли были далеко. Затуманенный взгляд гулял по стенам, пока не натыкался на фотографию в рамке с чёрной ленточкой в уголке.

Офис компании, где Ольга работала бухгалтером, был в шаговой доступности от дома. Она ходила этой дорогой много лет и знала каждый выступ на зданиях, тротуарах и переходах. Наверно, если завязать ей глаза, она легко нашла бы дорогу на работу и обратно. Компания была русской в отличие от многочисленных офисов иностранных фирм, захвативших центр Москвы практически без боя. Русское название без англицизмов, русские по большей части сотрудники, русские обычаи в ведении дел, то есть бардак не поощряется, но допускается. Куда же без него, нашего русского "Как-нибудь само рассосётся". Компания торговала природными ресурсами, построила пару заводов и открыла несколько филиалов по стране. В отчетах можно было утонуть как в море, поэтому бухгалтерия была серьёзная, человек тридцать трудились в поте лица.

– Ольга Ивановна, что с Вами? – новенькая в бухгалтерии девушка подошла к женщине. – Что-то случилось?

Скрябина сидела, не двигаясь, смотрела в одну точку на мониторе, по лицу текли слёзы.

– Катя, оставь её в покое, – тихо посоветовала опытная коллега.

– Но она ведь плачет. Может, помощь нужна, – настаивала девушка.

– Помощь-то ей нужна, только не наша, а медицинская.

– Правда?

– Иди сюда, скажу что-то, – в полголоса подозвала старшая коллега. – Весна пришла, а отсюда что следует?

– Что?

– У психических обострение началось.

– А она что, того? – покрутила у виска Катя и с удивлением взглянула на Скрябину.

– Как тебе сказать… Ну, есть немножко. Если честно, жаль её. Она ведь раньше у нас главным бухгалтером была.

– Не может быть! – опять повернулась к Ольге девушка, оценивающе осмотрела. Не скажешь.

– Точно тебе говорю. Потом горе в семье, и вот. Весной и осенью у неё обострение – слёзы, истерики. Перевели на низшую должность. Впрочем, – сплетница еще сильнее понизила голос, – по-хорошему и отсюда надо её гнать. Работница та ещё: то смеётся, сама с собой разговаривает, то плачет, того гляди в окно выпрыгнет. Жалеет её руководство, не увольняет, помнит былые заслуги. К тому же, она единственный кормилец в семье, и до пенсии всего ничего осталось.

* * *

– Вот что я вам скажу, мужики. Бокс – это занятие для благородных джентльменов. И он не только облагораживает, он придаёт уверенность в себе, – бывший спортсмен, многократный чемпион, а ныне тренер по боксу Алексей Каштанов выстроил полукругом ребят, впервые пришедших в его секцию.

Это был обычный спортивный клуб в подвале жилого здания. Клуб открылся тридцать лет назад. Помещение выглядело мрачновато – бетонная коробка с горизонтальными окнами под потолком, с точечным освещением на ринг и снаряды, но оборудование установили высшего класса, и тренеры все как на подбор мастера спорта – элита. Не клуб, а кузница чемпионов.

– Посмотрите на этого парня. Хорош? – тренер похлопал Виктора Скрябина по плечу.

– Хорош! – крикнули самые смелые мальчишки.

– А знаете, каким он заявился ко мне четыре года назад?

– Каким?

– Таким же, как вы. Слабым, пухлым маменькиным сынком, – Каштанов посмотрел на пацанов с вызовом.

Мальчишки сначала обиделись, а потом внимательно пригляделись к здоровому парню и не совсем поверили словам тренера. Перед ними стоял атлет, улыбающийся голубоглазый богатырь. А ведь чемпион был прав. Раньше Виктора во дворе звали Тюбик. Он был толстый, неуклюжий, закомплексованный мальчик. Через год тренировок его было не узнать. Подтянулся, накачался, возмужал. Через два года выиграл первенство Москвы среди юниоров в среднем весе, и иначе как Тайсон к нему теперь не обращались ровесники, с завистью наблюдавшие перемены.

Виктор отзанимался в зале час, отработал удары, защиту, переоделся и пошёл домой. Мать уже вернулась с работы и как обычно уткнулась в телевизор.

– Мама, я дома! – крикнул он с порога.

А в ответ тишина. Нет, не тишина, слабое поскуливание. Опять?

– Мама, что с тобой? – парень вошёл в комнату, встал на колени перед матерью и взял её за руки. Ольга смотрела в экран телевизора, почти не шевелясь. – Мама, ты меня слышишь? Это я, Витя.

Скрябин пытался заглянуть ей в глаза, но взгляд её ускользал.

– Мама, а как же я? У тебя ещё есть я. Ты помнишь об этом?

Женщина, казалось, очнулась, посмотрела на сына и ожила.

– Сейчас мы с тобой примем успокоительное и ляжем в постель.

– Да, Витюша, хорошо, – сразу согласилась мать. Подозрительно быстро. – Ой, смотри, кого по телевизору показывают!

– Кого?

– Да это же Богдан. Ну, помнишь, сосед наш бывший.

Виктор обернулся к телеэкрану. Показывали новости культуры. Известный фотограф Богдан Белый давал интервью. Выставка его работ открывалась в Центральном доме художника.

* * *

Богдан плохо помнил родителей. Только расплывающиеся пятна, а не лица. Они погибли, когда ему ещё не было и трёх лет. Зато он хорошо помнил бабушку. Сухая, черная от солнца, в линялом, но чистом платке, она пережила немецкую оккупацию и всех своих детей. С украинскими песнями бабушка пекла пирожки с картошкой и гладила Богдана по голове, приглаживала обгоревшие на солнце кудряшки. Случалось, он видел, как она крестит его в кроватке перед сном.

Детдом в Виннице, как бы ни хотелось забыть, он помнил хорошо. Помнил все лица и фигуры до последней чёрточки и морщинки, все комнаты и коридоры, все дни и года. Самое сильное воспоминание той поры – это постоянное чувство голода. А ещё неистребимый казенный запах в окрашенных синим холодных стенах. Равнодушные тётки-воспитатели, вороватые пьяненькие завхозы, грубые нянечки каруселью прокручивались в его памяти, как бы он не противился этим воспоминаниям. Тем сильнее Богдану хотелось большой семьи с дружескими вечерними посиделками за чаем. Украдкой наблюдал он за "домашними" детьми и нескрываемо им завидовал. Сидеть у папы на плечах на семейных прогулках в парке, как эти капризные непонимающие своего счастья малыши, было его заветной мечтой. Были и другие мечты.

Он обожал рассматривать толстые книги с фотографиями в детдомовской библиотеке. Однажды ему посчастливилось попасть в гости к молодой воспитательнице Валечке, забиравшей пять-шесть ребят к себе на выходные. Добрая была девушка, но долго у них не задержалась, выжили её из коллектива тётки за эту сердечность, которая ни к чему хорошему не приведёт. Зачем сирот баловать? Зачем давать им надежду, что мир будет к ним ласков? Пусть сызмальства привыкают к тяготам жизни. Все ребята ластились к хозяйке дома, мечтали, чтобы она их усыновила, а Богдан сидел в сторонке на кровати со скрипучей железной сеткой и листал её личные фотоальбомы. Альбомы были тяжёлые, старинные с проложенной между страницами тоненькой бумажкой, чтобы фотографии не повредить.

– А это Ваша бабушка? А это кто? – тыкал он пальчиком в пожелтевший, но хорошо сохранившийся снимок.

– Прадед мой. Служил моряком на крейсере ещё в царское время.

– Герой. А это где снято?