Мария, мать Сисси, была огорчена тем, что дочь не венчалась в церкви. Это второе замужество стало причиной новых истязаний, которым Томас подверг свою жену. Он часто пугал ее, что сообщит в полицию и Сисси арестуют за двоемужество. Но пока он собирался сделать это, Сисси и ее второй Джон прожили четыре года, и она родила еще четверых детей, тоже мертвых, и решила, что второй Джон также не подходит ей.

Сисси положила конец своему замужеству, она просто заявила мужу-протестанту, что, поскольку католическая церковь не признает их брака, она, Сисси, его тоже не признает и отныне считает себя свободной.

Джон номер два охотно принял ее решение. Он любил Сисси и был, в общем, счастлив с ней. Но она живостью напоминала ртуть. Несмотря на ее пугающую искренность и безграничное простодушие, он, безусловно, понимал, что совершенно не знает ее, и устал жить с загадкой. Он расстался с ней без особого огорчения.

В свои двадцать пять лет Сисси родила восьмерых детей, ни один из которых не выжил. Она решила, что Бог против того, чтобы она выходила замуж. Она устроилась на фабрику резиновых изделий, где всем сказала, что она старая дева (никто этому не поверил), и вернулась жить домой, к матери. Между вторым и третьим замужеством вклинилась череда любовников, Сисси всех называла Джонами.

С каждыми несчастными родами ее любовь к детям росла. Ее посещали мрачные мысли, что она сойдет с ума, если у нее не будет ребенка, если она не отдаст ему свою любовь. Нерастраченные материнские чувства она обрушивала на мужчин, с которыми спала, на двух сестер, Эви и Кэти, и на их детей. Фрэнси обожала ее. Она слышала, как вокруг шепчутся, что Сисси ведет себя дурно, но все равно преданно любила ее. Эви и Кэти пытались сердиться на свою непутевую сестру, но она была так добра к ним, что их решимости хватало ненадолго.

Вскоре после того как Фрэнси исполнилось одиннадцать лет, Сисси вышла замуж в третий раз. Джон номер три работал в типографии при издательстве, и благодаря ему Фрэнси каждый месяц получала эти прекрасные яркие журналы. Из-за журналов она мечтала, чтобы третий брак тети продлился как можно дольше.

Элиза, вторая дочь Марии и Томаса, была лишена красоты и живости трех ее сестер. Она была заурядная, тупая, безразличная ко всему. Мария хотела посвятить одну из дочерей Богу и решила, что для этого годится именно Элиза. Элиза поступила в монастырь в шестнадцать лет. Она выбрала монастырь с очень строгим уставом, который запрещал монахиням когда-либо покидать стены, за единственным исключением – смерть родителей. Элиза взяла себе имя Урсула, и сестра Урсула превратилась для Фрэнси в легенду.

Фрэнси увидела сестру Урсулу, когда та приехала из монастыря на похороны Томаса Ромли. Фрэнси было девять лет. Она только что приняла первое причастие и всем сердцем была предана церкви, так что подумывала стать монахиней, когда вырастет.

Фрэнси ожидала приезда сестры Урсулы с нетерпением. Подумать только! У нее есть тетя-монахиня! Такое родство делает честь. Но когда сестра Урсула наклонилась, чтобы поцеловать ее, Фрэнси заметила полоску усов у нее над верхней губой и волосы на подбородке. Фрэнси ужаснулась – неужели у всех монахинь, которые поступают в монастырь в юности, на лице вырастают волосы! И передумала идти в монахини.

Эви была третьей дочерью Марии Ромли. Она тоже рано вышла замуж. За Вилли Флиттмана, смазливого брюнета с шелковистыми усами и ясными глазами, похожего на итальянца. Фрэнси находила его имя очень смешным и мысленно смеялась всякий раз, когда вспоминала его.

Флиттман был человек никчемный. Не то чтобы бездельник, просто слабак и нытик, который постоянно жаловался. Зато играл на гитаре. Сестры Ромли питали слабость к мужчинам, в которых брезжила хоть какая-то искра таланта. Любой талант – музыкальный, актерский или дар рассказчика – вызывал у них восхищение, и они считали своим долгом его лелеять и защищать.

Из всех Ромли Эви вела наиболее светский образ жизни. Жила она в дешевой квартире на цокольном этаже, но над ней обитали очень светские жильцы, и она за ними все зорко примечала.

Ей хотелось занять положение в обществе, хотелось, чтоб ее дети получили возможности, которых не имела она. У Эви было трое детей, мальчик, которого назвали Вилли в честь отца, девочка по имени Блоссом и еще один мальчик по имени Пол Джонз. Первый шаг на пути в изысканное общество заключался в том, что Эви забрала детей из католической воскресной школы и перевела в епископальную. Она вообразила, что протестантизм гораздо изысканней католичества.

Эви преклонялась перед музыкантами, но сама была бездарна, поэтому усиленно искала талант в своих детях. Она мечтала, чтобы Блоссом пела, Пол Джонз играл на скрипке, а Вилл-младший – на пианино. Но в детях музыка даже не ночевала. Эви взяла быка за рога. Они полюбят музыку, хотят того или нет. Если родились без таланта, то, может, удастся талант в них вдолбить, приложив усилия. Она купила Полу Джонзу подержанную скрипку и договорилась за пятьдесят центов в час об уроках с педагогом, который называл себя профессором Аллегретто. Он научил младшего Флиттмана извлекать из скрипки чудовищные визжащие звуки, а в конце года задал пьесу под названием «Юмореска». Эви обрадовалась тому, что сын начал разучивать пьесу. Гораздо лучше, чем играть бесконечные гаммы… ну, немного лучше. И Эви увеличила свои амбиции.

– Поскольку мы уж все равно купили скрипку Полу Джонзу, малышка Блоссом тоже может брать уроки. Будут упражняться оба на этой скрипке, – сказала она мужу.

– Надеюсь, по очереди, – мрачно заметил тот.

– Разумеется, – надменно ответила она.

Так из семейного бюджета каждую неделю стали изыматься еще пятьдесят центов, Блоссом зажимала их в кулаке и неохотно отправлялась на урок музыки.

Однако выяснилось, что профессор Аллегретто применяет при обучении девочек несколько странный метод. Заставляет их снимать туфли и чулки и стоять на зеленом ковре босиком, пока они пилят смычком по струнам. Вместо того чтобы отбивать ритм или исправлять постановку пальцев, он весь час сидел как завороженный и не отрывал взгляда от их босых ног.

Однажды Эви обратила внимание, как Блоссом готовится к уроку музыки. Девочка сняла туфли, чулки и тщательно вымыла ноги. Эви сочла такую чистоплотность весьма похвальной, но немного удивилась:

– Почему ты моешь ноги?

– Потому что иду на урок музыки.

– Но ты ведь играешь руками, а не ногами.

– Так стыдно же стоять перед профессором с грязными ногами.

– Он что, способен видеть сквозь туфли?

– Вряд ли, а то бы зачем он заставлял меня снимать туфли и чулки тоже.

Эви подпрыгнула как ужаленная. Она не слышала про Фрейда, и ее скромные познания в вопросах пола не содержали сведений о подобных извращениях. Но здравый смысл подсказал ей, что не надо платить профессору Аллегретто по пятьдесят центов в час и ходить к нему на уроки. На этом музыкальное образование Блоссом завершилось.

Пол Джонз на расспросы Эви отвечал, что профессор никогда не просил его ничего снимать, кроме шапки. Ему было дозволено продолжить музыкальное образование. Через пять лет он играл на скрипке почти так же хорошо, как его отец, который не брал никаких уроков, но умел играть на гитаре.

В том, что не касается музыки, дядя Флиттман был дурак дураком. Он никогда ни о чем не говорил, кроме козней Барабанщика, на котором развозил молоко. Флиттман с Барабанщиком враждовали уже пять лет, и Эви надеялась, что скоро у кого-нибудь из них лопнет терпение.

На самом деле Эви любила мужа, хотя не могла удержаться, чтобы не передразнить его. На кухне у Ноланов она изображала Барабанщика, а потом очень точно показывала дядю Флиттмана, который пытается повесить на шею коню мешок с овсом:

– Вот так стоит конь под уздой, – Эви наклонилась и головой почти коснулась колен. – Тут Вилл подходит с мешком. Уже хочет надеть его, как конь поднимает голову.

Эви с лошадиным ржанием вскинула голову, совсем как лошадь.