У Джонни длинные стройные ноги, а ботинки сияют. Он танцует, переступая с пятки на носок, у него прекрасное чувство ритма. От танцев Джонни разгорячился и повесил пиджак на спинку стула. Брюки идеально облегают бедра, белая рубашка заправлена под ремень. Высокий воротничок и галстук в горошек (такой же, как лента на соломенной шляпе), нежно-голубые подтяжки из атласной ленты. Их, наверное, сшила ему Хильди – с ревностью подумала Кэти. Ревность была такой сильной, что Кэти на всю жизнь возненавидела этот цвет.
Кэти не могла отвести глаз от Джонни. Молодой, стройный, со светлыми волнистыми волосами и синими глазами. Нос прямой, плечи широкие, квадратные. Кэти услышала, как девушки за соседним столиком говорят, что он шикарно одет. Их спутники заметили, что танцует он тоже шикарно. Хоть Джонни и не был ее парнем, Кэти почувствовала гордость за него.
Джонни из учтивости пригласил ее на танец, когда оркестр заиграл «Сладкая роза О’Грэди». Чувствуя на себе его руки и инстинктивно подстраиваясь под его ритм, Кэти поняла, что это тот мужчина, которого она хочет. Она просит только об одном – видеть и слышать его до конца дней. Именно там и тогда Кэти решила, что за такое право она готова трудиться в поте лица всю жизнь.
Возможно, в этом решении крылась большая ошибка. Ей следовало дождаться мужчины, который проникнется подобным чувством к ней. Тогда ее дети не ходили бы голодными, а ей не пришлось бы драить полы ради куска хлеба, и Джонни остался бы в ее памяти чудесным светлым воспоминанием. Но Кэти хотела Джона Нолана, и только Джонни Нолана, и она решила завоевать его.
Военная операция по завоеванию Джонни началась в понедельник. Когда в конце рабочего дня прозвучал гудок, Кэти пулей вылетела с фабрики, домчалась до угла раньше Хильди и пропела:
– Привет, Джонни Нолан.
– Привет, милая Кэти, – ответил он.
После этого она старалась каждый день переброситься с ним парой слов. Джонни обнаружил, что он, стоя на углу, ждет этих слов.
Однажды Кэти воспользовалась извечным женским предлогом и сказала бригадирше, что у нее критические дни, что она неважно себя чувствует. Она ушла на пятнадцать минут раньше. Джонни стоял с приятелями на углу. Они насвистывали песенку, чтобы развлечься. Джонни надвинул шляпу на один глаз, засунул руки в карманы и пританцовывал на обочине. Прохожие останавливались и смотрели восхищенно. Полицейский, который совершал свой обход, окликнул его:
– Старина, что ты здесь делаешь? Твое место на сцене.
Джонни увидел, что Кэти идет к нему, прервал представление и широко улыбнулся ей. Она выглядела очень привлекательно в облегающем сером костюме, отделанном черным галуном с ее же фабрики. Нашитый витой галун причудливо извивался с тем расчетом, чтобы привлекать внимание к ее небольшой груди, увеличить которую была призвана двойная кружевная оборка на корсете. Серый костюм дополняли вишневый берет, надетый набок, и высокие ботинки на пуговках, со скошенным каблуком. Ее карие глаза сияли, щеки горели от волнения и стыда, когда она думала о себе – хороша же я, бегаю за парнем.
Джонни помахал ей. Остальные парни разошлись. О чем шла речь в этот знаменательный день, Джонни и Кэти потом не могли вспомнить. Однако каким-то образом во время этого бессмысленного, но такого важного разговора, с его волнующими паузами и затягивающим подводным течением чувств, они окончательно осознали, что любят друг друга без памяти.
Раздался фабричный гудок, и из здания высыпали девушки. Хильди вышла в костюме грязно-коричневого цвета, в черной шляпке, пришпиленной к высокой прическе из взбитых медно-рыжих волос длинной булавкой зловещего вида. При виде Джонни она улыбнулась по-хозяйски. Но когда она заметила рядом с ним Кэти, улыбка собственницы превратилась в гримасу боли, страха и ненависти. Хильди бросилась к ним, на ходу вытаскивая из шляпки длинную булавку.
– Он мой парень, Кэти Ромли, – завизжала она. – Ты не имеешь права отбивать его у меня!
– Хильди, Хильди, – спокойно, ласково повторял Джонни.
– Мне кажется, у нас свободная страна, – Кэти вскинула голову.
– Только не для грабителей, – взвизгнула Хильди и бросилась на Кэти со шляпной булавкой.
Джонни встал между девушками и поплатился царапиной на щеке. К этой минуте толпа работниц позументной фабрики собралась вокруг, они наблюдали за сценой и восхищенно похмыкивали. Джон взял обеих девушек за руки и отвел их за угол, подальше от посторонних глаз. Он затащил их в дверной проем и, придерживая рукой, заговорил.
– Хильди, – сказал он. – Я не очень хорошо поступил. Не надо было ходить с тобой, потому что теперь мне ясно – я не могу на тебе жениться.
– Это все из-за нее, – всхлипнула Хильди.
– Это все из-за меня, – смиренно признался Джонни. – Я не понимал, что такое настоящая любовь, пока не повстречал Кэти.
– Но она же моя лучшая подруга, – жалобно протянула Хильди, словно Джонни совершал инцест.
– Теперь она моя любимая девушка, и разговор окончен.
Хильди плакала и спорила. Джонни успокаивал ее и объяснял все про себя и Кэти. Он закончил свою речь словами – «ты иди своей дорогой, а я пойду своей». Ему понравилось это выражение. Он повторил его еще раз, наслаждаясь драматизмом момента.
– Да, ты иди своей дорогой, а я пойду своей.
– Хочешь сказать, что я пойду своей дорогой, а ты пойдешь ее дорогой, – едко заметила Хильди.
Наконец Хильди пошла своей дорогой. Она шла прочь, опустив плечи. Джонни догнал ее, обнял посреди улицы и нежно поцеловал на прощание.
– Как бы я хотел, чтоб у нас все сложилось по-другому, – грустно сказал он.
– Да ничего подобного, – фыркнула Хильди. – Если бы хотел, ты бы просто дал ей от ворот поворот и вернулся ко мне.
Она опять заплакала.
Кэти тоже заплакала. Как-никак Хильди О’Дэйр была ее лучшей подругой. Она тоже поцеловала Хильди. И отвернулась, когда увидела совсем близко заплаканные глаза Хильди, которые сузились от ненависти.
Так Хильди пошла своей дорогой, а Джонни с Кэти своей.
Некоторое время Джонни и Кэти встречались, потом обручились и обвенчались в церкви на новый, тысяча девятьсот первый год. От знакомства до свадьбы прошло пять месяцев.
Томас Ромли никогда не простил свою дочь. По правде, он никому из своих дочерей не простил замужества. Его философия отцовства была проста и прагматична: мужчина зачинает детей, получая удовольствие, потом растит их, затрачивая как можно меньше денег и сил, и отправляет на работу – как можно скорее, чтобы они приносили деньги отцу. Кэти в свои семнадцать лет успела до замужества проработать четыре года. Ромли считал, что она перед ним в большом долгу.
Ромли ненавидел всех и вся. Невозможно объяснить почему. Это был крупный красивый мужчина с львиной головой, с гривой седых волос. Он с женой бежал из Австрии, чтобы спастись от призыва в армию. Он не любил свою прежнюю страну, но и новую с поразительным упрямством отказывался любить. Он знал английский и при желании мог бы говорить. Но он не отвечал, если к нему обращались по-английски, и запрещал дома говорить по-английски. Его дочери очень плохо знали немецкий (мать требовала, чтобы дома они говорили только по-английски. Она полагала, что чем хуже они будут понимать немецкий, тем меньше поймут жестокость отца). В результате четыре дочери выросли, почти не общаясь с отцом. Он никогда не разговаривал с ними, если не считать тех случаев, когда ругал их. Восклицание «Gott verdammte» – «Черт побери» – заменяло ему и «здравствуйте», и «до свидания». Будучи очень рассержен, он мог уточнить причину своего гнева: Die Russe!, «эти русские». Это был образчик крайнего многословия. Он ненавидел Австрию. Он ненавидел Америку. Больше всего он ненавидел Россию. Он никогда не бывал в этой стране и в глаза не видал ни одного русского. Никто не понимал причины этой ненависти к загадочной стране и ее загадочным обитателям. Таков был у Фрэнси дедушка с материнской стороны. Она ненавидела его, как ненавидели и дочери.
