– Ну, значит, взял я с собой Леху Федорова, и поехали мы на дачу к Ханыкину, – рассказывал Бабай. – Хорошая дача, врать не буду, и место хорошее – воздух, сосенки кругом. И банька легкая, липовая… Ну шашлычки, выпить-закусить – все дела. Да… Попарились, значит, по паре-тройке стопарей врезали, сидим на веранде, чайковским коньячок лакируем. А стемнело уже, мошкара крутится, и луна такая полная, яркая, как в кино про вампиров показывают. Да… И тут открывается дверь, а на пороге – мужик с топором! Слушай, сосед, говорит – помоги-ка труп закопать, здоровый, черт… Мы с Лехой аж рты разинули. А Ханыкин – ничего, засуетился, засобирался: «Помогу, конечно, как не помочь». И нам, главное дело, объясняет: «А что, у нас тут всё по-простому, по-соседски, все друг другу помогают…» Леха, значит, прищурился, как мышь на амбар, и осторожно так спрашивает: что, мол, часто помогаете? «Да всегда! У нас все по-простому, по-доброму…» «И что, многих уже от доброты прикопали?» – спрашивает Леха. Ну тут и я не выдержал, как заржал…

Нет, ничего такого. Оказывается, собака у соседа подохла, мраморный дог, старый уже был. Тяжелая собачатина, мясом кормленная, одному – никак… Нет, ну главное, ночь, луна, и этот с топором входит… А Леха, прикольщик…

Бабай, все еще вспоминая, коротко хохотнул. Покосился на собеседника.

Закраевский не улыбнулся, даже лицом не дрогнул. Равнодушно смотрел в окно.

С тридцатого этажа башни Москва-Сити, где располагался ресторан «Вершина», вид открывался до самых спальных окраин, тонувших в голубой дымке. Если смотреть сверху, отстраненно, вид действительно ничего себе, мельком подумал Бабай. Люди – как точки мушиного дерьма, дома – коробки, на серых лентах шоссе толпятся разноцветные игрушечные машинки. По летнему времени народа в столице вроде бы поубавилось, но все равно пробки. Город. Муравейник и есть муравейник – только челюсти кругом щелкают…

Бабай гулко откашлялся. Покрутил толстой шеей. Непонятно, слышал его Закраевский или нет. Раздражающая манера Севера – смотреть мимо собеседника. Впрочем, когда смотрит прямо – это еще хуже.

Глаза у Закраевского необычные. Зеленые, но при этом разные. Левый – тусклого цвета болотной тины, правый – яркий, почти изумрудный. Встречаясь с ним взглядом, поневоле теряешься, никак не можешь ухватить разницу вроде бы одинаково зеленых глаз.

Хотя дело даже не в этом. Тяжелый у босса взгляд – это точно. Давит на плечи, как рюкзак с кирпичами.

– Дурак. – Закраевский, наконец, оторвался от панорамы, глянул на него мельком.

– Леха-то? – придурковато прищурился Бабай. – Ну, шеф, зачем же сразу так-то… Ну не Аристотель, конечно. Но и не так чтоб уж совсем…

– Я не про Леху. – Север, наконец, усмехнулся. По-своему, едва уловимой судорогой губ и щеки.

Скривился, как сатана на алтарь, мелькнуло у Бабая. С Севером и сравнения-то получаются все больше библейские. А что, разные глаза – признак дьявольщины, по всем древним канонам. Не захочешь, а вспомнишь об этом, встретившись с Севером Семеновичем Закраевским, референтом министра финансов России, владельцем одного из крупнейших в стране банков, многих добывающих компаний, перерабатывающих заводов и еще кучи всякого прибыльного, вплоть до популярной пасквильной газетенки, желтой, как гепатит.

Бабай сделал вид, что до него наконец-то дошли слова босса. Он шумно поскреб щетину, потупил глазки и шмыгнул носом. Конечно, маленького человека обидеть каждый может. Ему, маленькому человеку, в большой жизни сложно и неуютно.

Бабай, он же – Антон Игоревич Бабайцев, генеральный директор охранного агентства «Нас рать!» (когда-то придумал название в порыве похмельного вдохновения), любил прикидываться этаким простецким парнем, недалеким, как пень, зато своим в доску. Огромный, всегда небритый, он неделями не менял линялые толстовки и старые джинсы, привольные в пузе. Жизнь на три буквы «Б» – бабло, бабы, бутылки. Сказать кому, что в молодости он написал диссертацию по государственному устройству Руси времен Бориса Годунова – эти кто-то немало бы удивились. «Бабай? Да у него в голове полторы извилины, да и те от горла к желудку!».

Многие покупались на его маску. Только не Закраевский. Этот знал и про диссертацию, и про многое другое, чего, казалось бы, никто знать не должен.

Странный он, Север. А сказать честно – страшный!

До встречи с Закраевским Бабай искренне полагал, что его в жизни уже ничто не может испугать. Это его-то, Бабая?! Это теперь-то, когда за плечами путь из рядовых быков рыночного рэкета в пахана с собственной фирмой? Да что ему бояться, когда всем наелся, когда не радуют даже бабло-бабы-бутылки, когда по утрам просыпаешься с вялым, стариковским безразличием к новому дню. Но Закраевского он испугался сразу, интуитивно. Точно так же в горах Средней Азии молодой пограничник Антоша Бабайцев, залетевший «в сапоги» после нехорошего происшествия в аспирантуре историко-архивного института, так же интуитивно боялся змей. Больше всего боялся именно змей, хотя на путях крепнущего наркотрафика солдат поджидали куда более весомые ужасы.

Этот иррациональный, безотчетный, но не оставляющий страх его самого злил. Заставлял ершиться в глубине души и вслух ерничать, подпуская Разноглазому мелкие шпильки, вроде дурашливого рассказа про соседа с топором. Как шпана, показывающая кукиш в спину менту, сам понимал…

Север ковырнул ложечкой творог в хрустальной розетке.

– Хорошо, Антон, – сказал он. – Душераздирающую историю про собачий труп я внимательно выслушал. Если ничего столь же занимательного у тебя нет, давай попробуем перейти к делу. – Он аккуратно положил в рот небольшой кусочек. Прожевал не спеша. Проглотил.

Бабай покорно следил, как питается олигарх.

Пижон! И говорит всегда, словно пишет, и ведет себя, как позирует. Костюм – ни морщинки, узел галстука – ровно по центру, к штиблетам как будто грязь не пристает никогда.

И что в нем такого, кроме денег? Роста среднего, присмотреться – так ниже среднего, при ходьбе кособочит, переваливаясь по-утиному. Волосы – соль с перцем, лицо скуластое, без выражения, да еще в каких-то пакостных пятнах и рябинах. Словно у деревянного идола, которого взялись было шлифовать, да бросили на половине, оставив сучки и зазубрины. Вот разве что глянет своими сверлящими буркалами – словно душу из тебя вынимает…

Обедает он! Тоже понты, обедать диетическим творожком в этом сверхдорогом ресторане наверху небоскреба, где простое яйцо продают по цене Фаберже.

Бабай подумал это и тут же заторопился ответить, словно Север мог прочесть его мысли. Или правда мог? Кто знает… Иногда Север, опережая невысказанное, отвечал так, словно уже услышал вопрос. И в животе всякий раз нехорошо сжималось.

– Так вот, босс, по делу… Значит, Скворцов Николай Николаевич, учитель истории, нигде не замечен, ни в чем не замешан, со всех сторон такой положительный, что поневоле заподозришь в педофилии. Шучу, босс…

Закраевский не отреагировал, и Бабаю пришлось неловко улыбаться в одну… в одно лицо. Ладно, нас, кабанов, помоями не испугаешь, подумал он. Рядом с олигархом все время чувствуешь себя дураком, се ля ви.

– Вот вышел учитель на пенсию раньше срока, оформил инвалидность как сердечник. Первое время все больше дома сидел, книгу писал. Ну и, конечно, крутил со своими шизиками-эзотериками… А два года назад вдруг продал квартиру в Москве и купил дом в Скальске – совсем, похоже, рехнулся от своей эзотерики. Прикинь, шеф, это из Москвы-то ехать в чертову жопу…

Север чуть заметно поморщился. Бабай понял правильно: рассуждения босса не интересуют, повторение известных фактов – тем более. Торопливо продолжил:

– Переехал, значит. Как ты, шеф, еще тогда приказал, в Скальске мы его продолжали держать под наблюдением. Аккуратно, чтоб не почувствовал, ты сам приказал. Ну и переаккуратничали маленько. Рукопись Скворцов куда-то заныкал. А как взялись спрашивать… – Бабай прищелкнул языком и усмехнулся.