– Вот это все нам с тобой и надо исправить… – перебил губернатор.

– Но только исходя из новых условий… Не мне тебя, Галина Федоровна, учить, у тебя опыта побольше моего. Но кое-что из социализма мы обязательно восстановим. Только не сразу и не афишируя… – Извиняюще добавил: – И пойми, не мог я только единомышленников взять в правительство, не мог… – Встал, прошел по кабинету, как делал это в крайнем возбуждении, когда настраивался сказать что-то важное. – Мне в Москве фамилии назвали и условие – взять без возражений… Хоть я и населением избран, а ты знаешь, как нынче народом управляют… Этих новомодных политтехнологов напустят… Или найдут, а не найдут, так сочинят какие-нибудь грешки, прессу настроят, сама понимаешь… Вон как первого губернатора сразу после Буденновска сняли. Ельцин даже вникать не стал: виноват, не виноват… Козел отпущения нужен был… А я в это кресло сел не для того, чтобы себе что-то урвать, капиталистом стать никогда не мечтал… Я, как и ты, лучшее из нашей юности, из социализма хочу сохранить и в новой стране…

– Тогда не давай такую свободу бизнесменам… Хотя бы не пускай их в идеологию…

– Идеологии теперь у нас в конституции нет, так что отвыкай от этого слова… И ты ведь курируешь социальный блок…

– А распоряжения ты подписываешь… Я писала докладную по вузам…

– Да, я читал… – Он с шумом отодвинул стул напротив, сел. – Сверху установка – никаких препонов, пусть плодятся… Рынок, мол, все отрегулирует… Так что, Галина Федоровна, давай будем удерживать свой плацдарм, насколько сможем. Но делать это без ненужного риска и рекламы… Договорились?.. Ты ведь об этом хотела поговорить?

– И об этом тоже…

– Что я тебе могу посоветовать, вот так вот, приватно… Делай так, как ты считаешь нужным, а я тебя буду поддерживать… Но учти, поддерживать, пока из Москвы команду не дадут. И не забывай, что врагов у нас с тобой с каждым днем не убавляется, а прибавляется… И желающих на наши места немало, поэтому подставляться нам никак нельзя.

– Неужели в Кремле не одумаются? – вырвалось у нее. – Ведь такое государство развалили…

– Вот о могуществе того государства, в котором нам довелось родиться и стать людьми, при свидетелях лучше не упоминай… Всем, кто сегодня при власти, важно, чтобы народ, да и мы с тобой, скорее забыли, в какой стране жили… Смотри на все реально… – Поднялся, глянул на часы. – Мне еще собраться надо, завтра утром в Москву лететь…

– А я уже заявление написала… – сказала все же заготовленное, хотя никакого заявления не писала и не собиралась. Но сомнения еще оставались…

– Какое заявление, Галина?.. – Губернатор взгляд не отвел. – Нам с тобой идти до конца… – Обошел стол, приобнял ее за плечи. Большой, горячий, источающий уверенность и силу. Ей даже на мгновение захотелось к нему прислониться, но она выпрямилась и закрепила договоренность.

– Значит, я могу принимать решения исходя из собственного понимания…

– Конечно… Но с учетом реальной ситуации… И если чего-нибудь не учтешь, я не поддержу… Но ты ведь всегда была умницей…

И он улыбнулся, хотя видно было, что уже переключился на другие, более важные для него заботы…

После этого разговора она делиться с кем-либо своим пониманием происходящих перемен перестала, а поступать стала жестче.

Когда-то в школьной юности она сожалела, что ей не довелось родиться раньше, не пришлось защищать Родину в лихую годину. Она не сомневалась, что перед лицом смерти поступила бы так же, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы, и сейчас ее подвиг был бы примером для новых поколений. Будучи уже комсомольским, а затем партийным функционером, сталкиваясь с пассивностью и отсутствием самоотверженной любви к стране, которой обладала она, Духина поняла, что либеральничать, давать поблажки противникам существующего порядка нельзя. Особенно в идеологических вопросах.

Порой партийные решения рождали в ней смутные сомнения, но она решительно избавлялась от них, обвиняя себя в собственном непонимании того, что так ясно старшим товарищам. Став партийным работником, она с гордостью осознала, что ей выпало родиться и жить в уникальном крае, можно сказать, настоящей кузнице партийных кадров.

Отсюда начинался взлет одного из главных идеологов социалистической страны Суслова, здесь работал секретарь ЦК Федор Кулаков, на этой земле родился Андропов. Избрание же Горбачева генеральным секретарем ЦК КПСС считала для себя праздником: она с ним была знакома и не сомневалась, что так высоко поднявшийся земляк не забудет о ней. Но земляк вдруг затеял перестройку, которую она не понимала. Но все же, хотя и не с таким азартом, как делала все до этого, продвигала в жизнь и гласность, и ускорение…

Правда, постепенно этот ее тайный праздник становился все менее и менее радостным и наконец стал днем печали: на исторической сцене появился медведеподобный, грубый и наглый, предавший идеи коммунизма Ельцин, выросший где-то на окраине страны. Ей было по-женски жалко и вдруг растерявшегося земляка, и расстроенную Раису, которую она помнила совсем другой – уверенной, самодостаточной, счастливой, какой может быть только любимая и любящая женщина.

Этот уральский увалень и грубиян, невесть каким образом попавший в Москву и фактически, как она считала, предавший своих товарищей, упразднил партию, лишил ее любимого дела, должности, уважения, ей пришлось ходить в подчинении тех, кто еще совсем недавно боялся зайти к ней в кабинет. И когда бывший коллега предложил помочь ему на выборах, с маленькой надеждой на победу, она какое-то время колебалась, преодолевая в себе нежелание пусть и опосредованно, но все же содействовать нововведениям разгульного президента. Но потом решила, что Москва все же далеко, а за край надо бороться, выдернуть его из рук демократической своры. И когда они, неожиданно для себя, выиграли выборы, она уже без колебаний приняла предложение стать заместителем губернатора, взявшись исправлять то, что нагородил занимавший этот кабинет до нее демократ и карьерист Красавин…

…В списке записавшихся в этот день на прием был главный редактор частного журнала Жовнер. Может быть, в комсомольскую бытность она и сталкивалась с ним, тот работал в восьмидесятые годы уже прошлого века в комсомольской газете, но скорее всего не часто, потому что эта фамилия ей ничего не говорила. Вопрос, по которому тот записался на прием, был в ее компетенции, он просил содействия по распространению литературного журнала, который начал издавать. Она просмотрела несколько первых номеров, журнал показался ей интересным, решила, что помочь надо, литературу она любила, а к писателям относилась с уважением. Но на всякий случай попросила помощника собрать информацию о Жовнере и изложить свое или какого-нибудь авторитетного специалиста, профессора, преподавателя вуза мнение о журнале.

Эти две странички, на одной – мнение о журнале, на другой – справка о Жовнере – лежали перед ней на столе, она так и не успела прочесть их перед приемом и теперь, раздражаясь от стоящей в кабинете духоты, от того, что этот день выслушивания жалоб только начинается, от необходимости тратить время на мелочи в ущерб делам действительно неотложным и важным (хотела объехать детские лагеря отдыха, проверить подчиненных, сигналы нехорошие поступили, да и губернатор просил), взглянув на стоящего напротив с перекинутым через руку пиджаком (тоже, видно, вспотел) просителя, предложила ему сесть и побежала глазами по справке, не особенно вдумываясь, и вдруг остановилась, перечитала…

Оказывается товарищ-господин Жовнер из демократов… И друг-соратник господина Красавина… Страну помогал разваливать…

Опять вернулась к началу и теперь уже стала читать более внимательно…

И в советское время был этот господин уже неблагонадежным, находился под присмотром КГБ (все-таки отменный у нее помощник, раскопал), значит, враг давний и сознательный… А теперь он вот журнал издает, будет детей учить…

Мнение о журнале, изложенное на другом листке, в целом было неплохим, все в произведениях выдержано в традициях советской литературы, авторы известные в крае, но в большом историческом романе, который был главной публикацией первых номеров, «есть несколько страниц описания довольно откровенных любовных, эротических сцен». Помощник выводов никаких не делал, но строчку эту на всякий случай подчеркнул красным карандашом.