Там были и другие люди. Он высмотрел людей из приемного покоя, человека с книгами, женщину с виноградом, пару с затравленными лицами, выглядевшими такими пристыженными и несчастными. С каждым из них кто-то был. Рядом с женщиной с виноградом был мужчина даже старше, чем она. Он ел виноград с тарелки, пока она очень медленно катила его в инвалидном кресле. Человек с книгами оставил книги внутри и сидел на скамейке с другим мужчиной в полосатой пижаме и пиджаке из твида. Они курили, и человек с книгами смеялся, рассказывая какую-то историю. С несчастной парой был мальчик; большой мальчик, подросток, но все-таки еще мальчик. На нем были джинсы и футболка, и ни за что нельзя было догадаться, что у него с головой не все в порядке. Но потом он посмотрел прямо на Гарфилда на качелях, или так показалось, что он посмотрел, и глаза у него были совершенно пустыми, как два маленьких кусочка угля. Каким-то образом стало понятно, что если бы можно было услышать его мысли, то слышен был бы просто звук, похожий на шум отжима в стиральной машине, и Гарфилд точно знал, что нельзя встречаться с ним взглядом, иначе он станет таким же.

Чтобы уклониться от взгляда мальчика и доказать, что он не отсюда, Гарфилд продемонстрировал свой новый трюк — качаться стоя. Было довольно страшно, но он знал, что может это сделать. Хитрость заключалась в том, чтобы очень крепко держаться за цепи. И тогда не упадешь, даже если ноги соскользнут с сиденья. Рейчел видела, что он делает, но именно Энтони устало сказал: «Гарфилд». Он проигнорировал их обоих и просто улыбался, как циркач на трапеции. Сандалии чуть заскользили на пластике, и качание слегка дало сбой, но потом он победоносно выпрямился, горделиво раскачиваясь. И оттого, что он стоял, а не сидел, вдруг показалось, что качели двигаются намного быстрее и выше. Он вспомнил, чему его на детской площадке научили старшие мальчики — нужно было слегка согнуть колени, а потом выпрямить их, и так снова и снова, чтобы сохранить набранный темп. И очень скоро он почувствовал, будто летает почти горизонтально земле, в один момент — лицом вверх к дереву, в следующий — лицом вниз к вытоптанной траве.

Тошнота застигла врасплох. Вот только что все было в порядке, и вдруг он почувствовал, что глазам горячо, а в желудке замутило. И тогда он понял, что времени замедлиться и слезть с качелей у него нет. Тут его стошнило, рвота дугой выплеснулась изо рта, и в следующее мгновенье он был уже весь забрызган.

Рейчел прямо вскрикнула, а Морвенна рассмеялась. К тому времени, когда он сумел остановить качели, рвоты уже не было, но он все еще чувствовал себя так, будто его вот-вот снова вырвет, а там, где пролилось на шорты и потекло по ноге, было горячо. В голове застряло беспомощное ощущение рвоты, а в носу стояли ее горечь и вонь.

Энтони тут же оказался рядом, помогая слезть с качелей и добраться до травки.

— Бедный парень, — сказал он. — Бедный старый солдатик. Давай-ка сюда. Садись. Вот так. Посиди тихонько, пока не пройдет. Вот так. Голову между коленок и просто дыши. Вот так. Вдох-выдох. Без резких движений и медленно. Вдох-выдох. Посмотри, какая земля теперь неподвижная. Бедняга. Немного перестарался, да?

Он, как делал всегда, если Гарфилда тошнило в машине или в кровати, положил большую руку Гарфилду на лоб и вытер его начисто одним из своих больших пестрых носовых платков, пахнущих мятными лепешками, карманами и связками ключей.

Сглатывал он уже не так часто, желудок успокаивался, хотя в носу по-прежнему был отвратительный запах. Но Гарфилд продолжал сидеть, послушно склонив голову на колени, прислушиваясь к голосам — Морвенна, в свою очередь, полезла на горку, сначала неоднократно требуя, чтобы Энтони помог ей взобраться по ступенькам, а потом, чтобы Рейчел смотрела на нее, как она скатывается с горки вниз. Он заставил себя сосредоточиться на муравьях, движущихся под ногами по миниатюрному пейзажу из травы и прутиков.

Если травинка для муравья была деревом, то чем тогда казалось дерево или целый газон? Наверное, думал он, они просто вычеркивали такие необъятные пространства, и, не имея ни малейшего понятия о собственной незначительности, могли таким образом справляться с жизнью и даже быть счастливыми? Возможно, хитрость заключается в том, чтобы стремиться в обратном направлении, к благословенной узости взгляда на мир, ограниченного капюшоном детской коляски, и тогда, чем больше видел, тем меньше оставалось надежды на счастье? Возможно, Рейчел была муравьем, который видел деревья и не мог не знать, как высоко было до вершины или как далеко до края?

— Посмотри на меня! — снова крикнула Морвенна.

Гарфилд отважился поднять голову и нашел мир совсем новеньким. Цвета травы, неба и куста роз, какими они бывают в середине лета, и платье в горошек его матери казались ярче чем раньше, и звуки, так же как и все то, что он видел, казались резче. Он уже переживал нечто подобное, когда лежал в лихорадке сначала с корью, а потом с ветрянкой, и поэтому понадеялся, что тошнота его была только от головокружения, а не признаком чего-то более зловещего, как, к примеру, туберкулеза.

— Посмотрите на меня!

Морвенна взгромоздилась на самый верх горки и готова была оттолкнуться — впереди торчали крепенькие маленькие ножки, но Рейчел не смотрела на нее. Она укладывала Хедли обратно в коляску. В голосе у Морвенны появилась та визгливая нотка, которой она до сих пор иногда пользовалась, чтобы вызвать в банковских или магазинных очередях потрясенное молчание.

— Посмотри на меня!

Рейчел, по-прежнему не глядя в сторону горки, внезапно встала, выругалась: «Твою ж мать!», и зашагала в сторону больницы. Вначале они все наблюдали за тем, как она шла, одинаково пораженные как ее уходом, так и ее словами.

Энтони бросился вслед за ней, так и оставив Морвенну без восхищения и на верху горки. «Гарфилд, приведи сестру, ладно?» — сказал он и, толкая коляску, направился за Рейчел, что выглядело немного смешно, потому что он был мужчиной, а коляска неимоверно тряслась, ведь он катил ее по гравию слишком быстро.

Хедли от тряски начал плакать, проснувшись после кормления. Морвенна тоже начала плакать и медленно съехала с горки туда, где Гарфилд ее ждал. Рейчел пустилась бежать, будто хотела убежать от них от всех. Гарфилд смотрел, как она удаляется, смотрел, как она пробегает мимо медсестры в белой униформе, которая только что вышла, и понял, что он ее ненавидит. Это был день его рождения, а она даже не заметила, и из-за нее они проводят этот день так, что хуже невозможно себе представить. Даже если бы он в школе застрял, и то было бы лучше. По крайней мере, тогда вокруг были бы друзья. Ему никак не удавалось описать происходящее самому себе, но ее болезнь и то, что она вот так вот убежала, выглядели такой же откровенной попыткой привлечь внимание, как плач младенца или настырные требования Морвенны с горки.

— Бесполезно, — заявил он Морвенне. — Они тебя не слышат, а мне все равно. Но Морвенна зарыдала еще горше, и стала тереть глаза кулаками так сильно, что ему просто было больно смотреть на все это.

— Пошли, — сказал он и осторожно поставил ее на ноги, а потом, взяв за плечико, подтолкнул перед собой в нужном направлении.

Медсестра перебросилась несколькими словами с Энтони, и затем он, все еще толкая коляску, поспешил за Рейчел в здание. Медсестра коротко позвонила в колокольчик. Посетители со всего сада начали стекаться к ней через лужайку. Она не наклонилась к ним и не сказала: «Ой, а что же тут у нас такое?» или что-либо подобное, когда они подошли поближе. Грустно, но когда Морвенна плакала, она производила на людей впечатление прямо противоположное тому, которого добивалась.

То ли плакала она слишком настойчиво … то ли что-то еще. Ее рыдания отталкивали людей, ожесточали против нее. Бабульки, которые так легко восхищались ее красивыми волосами или щипали за румяные щечки, когда та была счастлива, начинали держаться уклончиво и оглядывались за помощью, как если бы у горя Морвенны был неприятный запах, и кто-то мог подумать, что так пахнет от них.