Роман был гомосексуальным. Полностью и откровенно, таким голубым, что только в ящике под замком прятать.

Хедли было бы сложно кратко сформулировать сюжет, даже когда книга была свежа в его памяти, потому что казалось — почти вся она только о вечеринках и ночных клубах. Но она вызывала в воображении другой мир, мир укуренный, полуподпольный гедонистический мир Нью-Йорка, где непостоянная толпа мужчин впадала в похоть, танцевала и носила прекрасные одежды, а время от времени влюблялась со страшной силой. Она могла быть предназначена, чтобы привить стремление к жизни большого города провинциальным скрытым гомосексуалистам, слишком робким даже для устройства на работу уборщиком на кухне, где-нибудь в итальянском отеле. Возможно, именно так оно и было.

Из-за ужасного отпуска на полуострове Гауэр у него не было возможности поговорить с Троем о книге в течение нескольких недель, и когда, наконец, он смог это сделать, Трой повел себя ужасно неопределенно и рассеянно, пропуская мимо ушей, если не считать легкого пожатия плеч и слов: «Оно конечно, но все-таки как-то слегка голубовато, да ведь?» Так что Хедли недоумевал — а не был ли Трой на удивление тупым и может, он прочитал книгу, не понимая, о чем она, и передал книгу ему, еще меньше понимая всю значимость этого жеста.

Но как-то раз, когда Морвенна прервала диванный серфинг, исчезла куда-то со Спенсером и поблизости ее не было видно, он принял предложение какой-то девицы затянуться ее косячком и после нескольких минут под кайфом обнаружил, что девушка покинула его и ушла танцевать, а вместо нее рядом оказался Трой… и все пошло вразнос…

Оглядываясь назад, вероятно, именно так бисексуальность Троя стала секретом полишинеля. Разговаривали они недолго, потому что скоро появилась полиция, выражая недовольство по поводу шума, и Морвенна настояла на том, чтобы они ушли, но Хедли наговорил достаточно, чтобы проснуться с беспокойными мыслями о том, что Трой теперь расскажет всему свету. Или, по крайней мере, Спенсеру, который расскажет Морвенне.

Однако так ничего и не было сказано, и когда он снова там появился, оказалось, что Трой был переполнен вопросами. Ну, так на что это похоже быть на самом деле геем? Как это ощущается? Что он собирается со всем этим делать, ведь он же, это самое, не просто бисексуал, как Трой? Все эти вопросы били в самую сердцевину подростковой безнадежности и неуверенности Хедли.

Но потом, как-то раз, когда он был достаточно пьян, чтобы позже все начисто отрицать, Трой сказал: «Можешь меня поцеловать. Если хочешь. Просто посмотреть, как оно, ну это самое». И они вышли поврозь, через несколько минут друг за другом, и направились в самый большой пустой сарай, спотыкаясь в темноте о Бог знает что, и целовались и целовались. Не разговаривали, не трогали друг друга — Хедли не осмеливался без поощрения — просто поцелуи. А потом кто-то вышел во двор из дома и Трой занервничал и ускользнул.

Это происходило еще три раза, опять же в сарае, и никакой больше преамбулы от Троя, кроме бормотания, «Ну ты… это самое?» и еле заметный кивок лица сексуального хорька на дверь во двор.

Обычно Хедли отправлялся домой, чаще всего пешком, со щеками, горящими от щетины Троя, более обеспокоенный тем, что от него разит Блю Стратосом, любимым одеколоном Троя, нежели тем, что кто-то может унюхать исходящий от него запах дури или пива. И радостно возбужденный, причем его состояние никак не было связано с человеком, с которым он целовался, а целиком и полностью с будущими возможностями, которые, казалось, стали немного ближе.

А затем Морвенна начала заниматься в ЛШЭ, и Энтони, в чудовищно неловком коротеньком обмене репликами на лестнице, сказал: «Я хочу, чтобы ты больше не ходил в Босвигган без Венны, она хоть присматривала за тобой». А через несколько дней, когда они шли в школу, Петрок проговорился что Кирсти Спирс, старшая сестра одного из его дружков, обручилась с Троем Янгсом. И что ее семья была категорически против, потому что на нее возлагались определенные надежды, но что, так или иначе, это все произойдет. А потом Морвенна решила, что она влюблена в кого-то в Лондоне и некоторое время вообще почти не показывалась дома.

Зрители часового сеанса вышли, неся за собой порыв сладостного послевкусия волнения и спертого воздуха с ароматом искусственных фруктов. Хедли вежливо улыбался на случай, если кто-то посмотрит в его сторону, а Кэнди сидела, плотно обвив ногами ножки стула, будто мимо нее шныряли крысы, а не дети. Затем она звонко пришлепнула одну резиновую перчатку на руку, сползла со стула, обошла зал, откуда только что все вышли, и побросала самый заметный мусор в мусорный мешок. Хедли проводил последнего ребенка и подпер открытые двери, чтобы впустить с улицы свежий воздух, а затем снова отступил за свою стойку. Кэнди вернулась в фойе, закинула наполовину полный мешок с мусором в закуток за холодильником, стоявшим неподалеку от двери, где и курила сигарету, наблюдая за поздними покупателями с чередующимися выражениями презрения и полного безразличия, которые четко демонстрировали, как именно она, должно быть, выглядела в возрасте Петрока, трое детей и трое отцов тому назад. Она сплющила окурок, аккуратно притоптав его носком, а затем вернулась к своему месту на стуле.

Она притворилась, что читает брошюру киноклуба, а затем спросила как бы невзначай.

— Трой Янгс, говоришь?

— А?

— Правда, что он двустволка?

— Поговаривали, что так, — сказал ей Хедли. — Но это все вранье.

— Правда?

Она оживилась и машинально коснулась волос.

— Ты точно знаешь? А то моя подруга им очень интересуется.

— Да голубой он, — сказал ей Хедли. — Вот так-то. Целиком и полностью гей. Кирсти Спирс порвала с ним, потому что у него не получалось, ну ты понимаешь, удовлетворить ее.

— Ой, — пискнула она, обескураженная самым комичным образом.

— Но все-таки, — небрежно бросил он, когда первые зрители появились на пятичасовом сеансе «Милашки в розовом»^[21], — что одна девица потеряла, может стать счастливым случаем для какого-нибудь парня.

ЧАША С ЛЯГУШКОЙ ЭПОХИ МИН

(1961)

Масло на доске

Эта миниатюрная картина, датируемая первыми годами замужества Келли, когда нехватка средств заставляла ее многократно использовать свои материалы, написана на обороте более крупной работы (художник неизвестен), которую она распилила на части. На других фрагментах той же работы были написаны «Чаша со сливами» (1961) и «Бутылка из-под молока с полевыми цветами» (1961). На картине мы видим внутреннюю поверхность блюда раннего периода правления Ваньли, относящегося приблизительно к 1580 году, где изображена жаба — не лягушка — сидящая среди растений и, предположительно, в рое головастиков. Такие фарфоровые блюда изготавливались в конце эпохи Мин для экспорта на японский рынок. Совершенно непохожее на ее дальнейшие работы, это произведение демонстрирует не по годам зрелый академический талант. Внимательное изучение игры света на поверхности чаши выявляет искаженные образы пары, стоящей между чашей и близлежащим подъемным окном. Возможно, Чаша с лягушкой эпохи Мин представляет собой осторожный шаг к живописи с ярко выраженной коммерческой и декоративной концепцией. Вне всякого сомнения, Келли сохранила неосознанное восхищение изысканными натюрмортами Уильяма Николсона в тот период, когда они полностью вышли из моды в сравнении с абстрактными творениями его сына, Бена, и произведение Келли можно трактовать как дань уважения Уильяму Николсону. Нет никаких сведений о том, что Келли когда-либо обладала или имела доступ к такой ценной керамике, поэтому предполагается, что она работала либо по открытке, либо по памяти. Поразительно похожая чаша являлась частью коллекций Оксфордского Эшмоловского музея, пока не была случайно разбита в 1970 году.