Они снова смеялись, пока он взбирался по узким деревянным ступенькам и думал — как же давно щеголеватый и любящий слегка пофлиртовать старик не развлекал в доме привлекательную женщину.

Они подняли все окна, и дед показывал ей, как пользоваться биноклем. Они обернулись, когда он возник над полом. — А вот и наш красавчик! — воскликнул дед, и она поспешила к нему, смеясь и в восторге от того, как здесь все красиво, и что свет такой сильный, даже зимой, и что она хочет жить здесь всегда-всегда.

Еще до того, как он поднялся с лестницы в крошечную, ослепительно сияющую комнату, Рейчел нагнулась и поцеловала его в губы так крепко, что дед снова рассмеялся и захлопал в ладоши.

ДЕРЕВЬЯ В ЧАЙЕНХАЛЕ

(2002)

Красный мел (сангина) на бумаге

На этой поздней работе изображена роща корнуэльских вязов, вид с узкой дорожки между изгородями, где в 1986 году убили Петрока^[7], сына Келли. Картина характерна для предпоследнего этапа ее творчества, когда она повергла в недоумение и, более того, утратила расположение многих критиков тем, что, по всей видимости, отказалась от создавшего ей имя абстракционизма, в пользу кропотливо выполненных этюдов с натуры, из числа тех, что нравятся широкой публике. Однако ее работы этого периода редко бывают столь просты, как это может показаться. При отсутствии человеческой жизни художник одержимо опирается на природную геометрию и случайную композицию, зачастую настолько зациклившись на детализации, которую подобная интерпретация выставляет в неприкрашенном виде, что работы эти показывают, — в буквальном смысле извлекают (абстрагируют), — скрывающуюся под природным пейзажем холодную красоту. По иронии судьбы, эти деревья стоят всего лишь в нескольких ярдах от того места, где она захотела быть похороненной.

(Из коллекции Джудит Лэм)

Лиззи говорила с его отцом, и Гарфилд сразу же понял, что новости были плохие. Обычно для общения с его родителями Лиззи приберегала особенный голос, который становился бодрым и озорным, как только она произносила привет, будто стараясь очаровать ребенка. Только на этот раз она вдруг тяжело опустилась, опираясь о дверцу холодильника со словами:

— О нет. Когда? Я позову Гарфилда… Что ж. О, Боже. Ну, конечно, я могу. Да.

Она повесила трубку, прежде чем он встал со стула. Воздух в кухне был полон чадом подгоревших тостов, паром от сохнущего белья и злыми словами, которые она произносила, когда телефонный звонок прервал ее. Он потянулся открыть окно, чтобы очистить воздух, но теперь она уже обнимала его, прижимаясь лицом к его груди.

— Прости, я вела себя просто отвратительно, — пробормотала она, обращаясь к пуговицам его рубашки.

— Скажи мне, — сказал он. — Неужели она, наконец, сделала это?

— Нет, — ответила она, отступив назад и тихонько фыркнув от смеха. — В конце концов, она как нормальный человек отошла в мир иной от сердечного приступа.

Она никогда не любила его мать, чувствуя, что Рейчел считала ее слишком приземленной и честной. Искренняя до неприличия, Лиззи не могла скрыть своего волнения при мысли о том, что Рейчел умерла, а она все еще жива, единственная жизнеспособная женщина, оставшаяся в семье. Она победила.

— Когда это случилось? — спросил он, не желая смягчаться с ней.

— Этим утром. Он хотел рассказать все тебе, но расстроился. Никогда еще не слышала, чтобы твой отец плакал.

— Не сказал бы, что он у нас плакса, — он пытался вспомнить, видел ли вообще когда-нибудь своего отца плачущим. — Почему же он позвонил только сейчас?

— Не знаю. Был слишком расстроен, чтобы сделать это раньше.

— Я поеду туда.

— Давай я поведу машину.

— Не надо. Я лучше … думаю, мне лучше поехать самому.

— Ну-ну. Ладно.

И он понял, что обидел ее.

— Не будь таким, — добавила она.

— Каким таким? А каким я должен быть? Моя мать только что умерла, а у отца уходит целый день, чтобы сказать мне об этом. Извини, я не хотел кричать. Не жди меня, ладно? Мне, наверное, придется там заночевать. У нас на завтра ничего нет?

Они посмотрели в календарь.

— Ничего такого, что я не смогу отменить за тебя.

Он поцеловал ее волосы, а потом, мимолетно, в губы. Он все еще недоумевал, как она могла так сильно раздражать его в одно мгновенье и заставить его сердце сжаться — в другое.

— Позже, — сказал он и сгреб пальто и ключи.

В разгар туристического сезона на дорогу от их террасы в Фалмуте до родительского дома в Пензансе могло уйти полтора часа. Но даже по окончании сезона отпусков, когда он мог добраться до них за половину этого времени, он виделся с ними реже, чем когда жил в Лондоне.

— Палка о двух концах, — говаривала Лиззи. — Они тоже видят тебя реже.

Поскольку сыном был все-таки он, ответственность за визиты возлагалась, безусловно, на него. Бремя почтительной заботы и беспокойства перешло от родителей к ребенку спустя несколько лет после того, как ребенок покинул дом. Когда заболел отец Лиз, не потребовалось много уговоров, чтобы убедить Гарфилда в необходимости переезда в Фалмут, где сначала нужно было оказывать поддержку, а затем и взять на себя заботу о его мастерской по ремонту скрипок. Гарфилд был искусным плотником и с удовольствием учился у тестя. Они с Лиззи разделяли угрызения совести по поводу работы Гарфилда адвокатом. Но подспудной причиной той легкости, с которой он согласился с предложением Лиз, была возможность жить ближе к тому дому, который он все еще считал родным, и к той паре, о которой, как оказалось, он беспокоился во время каждого собрания.

Так почему же они виделись так редко? Плохо скрываемая антипатия между Рейчел и Лиззи была слабым оправданием, так как он всегда мог заглянуть к ним сам по себе, а потом храбро выдержать насмешки или неодобрение жены. На самом деле, когда работа приводила его в Сент-Айвс или Пензанс, он имел обыкновение заскочить ненадолго, при этом он мог честно сказать, что ему просто случилось проезжать мимо, так что снижался риск любых попыток придать визиту особое значение или ожидания. Не закупались особые продукты для приготовления особых блюд, как бывало, когда из города приезжал Хедли, не стелились постели и не убирались в комнатах.

«Теперь я местный житель, — говорил он себе. — Я не заявляюсь с визитом, а просто забегаю по дороге». Но, конечно же, то, что он делал, было попыткой оправдать отсутствие интереса со стороны родителей. Они всегда были весьма рады видеть его, по крайней мере, Энтони. Если случалось так, что дверь открывал отец, он всегда восклицал: — И кто бы это мог быть?

Гарфилд знал, что ничего особенного эти слова не значили — просто одно из его привычных выражений, как, к примеру, спросить: «И что у нас тут?», когда перед ним ставили тарелку с незнакомой едой. Но живущая в душе ревность старшего сына не могла не интерпретировать эти слова как скрытую жалобу, что вот он открыл дверь, а там снова всего лишь Гарфилд, а не кто-то из братьев или сестра.

Дом стоял в ряду кремовых домов эпохи Регентства, в одном квартале от набережной Пензанса. Длинный плодородный палисадник, защищенный от ветра, являл собой покрытую буйной растительностью и испещренную скульптурами плантацию, поросшую эхиумом (синяком), банановыми деревьями, агавой и кустами аралии. Старую вымощенную тропинку Энтони заменил толстым слоем мелкого гравия, ему нравилось, как он хрустел под ногами у посетителей, когда они приближались к дому, и, соответственно, их появление не было для него неожиданным. Пока Гарфилд со скрипом шагал к двери, включились неяркие светильники — еще одно новшество.

Разве в наши дни не казалось странным, что люди всю жизнь жили в одном и том же доме? И, тем не менее, именно здесь вырос Энтони, сюда он привез Рейчел, когда они были студентами, и здесь же родились Гарфилд, его братья и сестра. В порыве вины Гарфилд задался вопросом — а не ожидает ли теперь Энтони, что они переедут к нему и будут о нем заботиться, как в свое время он поступил по отношению к своему деду? Для него и Лиззи подобное и вообразить невозможно, Хедли был слишком городским жителем, а что касается Морвенны…