Я положила стёклышко в ямку, накрыв его лепестками одуванчиков, а сверху присыпала землёй.

– Ну вот. А потом посмотрим через год. Вдруг оно там же и останется?– говорю я, щурясь от солнца и отряхивая руки.

Сашка не поверил:

– Нет, мама! Его может откопать котик или пёсик. Они же здесь бегают всегда.

Я молча согласилась. И кто из нас ребёнок? Конечно, здесь все ходят, гуляют с детворой, собаками. Не дожить кладу до следующего года. Мы ещё немного посидели да побрели в сторону дома.

Через год клада не оказалось, но на том месте взошёл куст белой пушистой сирени и на нескольких ветках едва проглядывал пятилепестковый цвет. Кто знает, может быть, к счастью?

Помню, будто вчера было… Я иду вдоль реки Таракановки. Жаркий летний полдень. Вон как плещется рыба в воде, значит, быть теплу ещё долго. Я живу в доме номер 5 села Всехсвятского. Своих настоящих родителей я не помню. Старшая сестра в моей приёмной семье как-то сказала, что меня им на порог подбросили цыгане. Да меня так и зовут в шутку – «наша цыганочка». Я и не обижаюсь, волосы у меня иссиня-черные, как смоль, глаза и брови тоже. И как-то в нашем селе остановился шатёр с цыганами. А я с подружкой-одноклассницей напросилась к ним в гости, так они меня нарядили по-своему, подарили мне бусы из монет, несколько юбок в пол и серьги из серебра. Но отец потом меня сильно ругал, а мама грозилась отлупить, если ещё раз к ним пойду. Говорила:

– Оберут до нитки, ещё и расскажешь, где мы живём, и корову нашу утащат.

И было это в 35-м году, а помню, будто совсем недавно. Ещё в том же году упал самолёт «Максим Горький», и мои одноклассники бегали, всё надеясь найти осколок какой от самолёта, чтобы на память домой забрать. Мне тогда 12 лет исполнилось. А училась я хорошо – на 4 и 5. Вот только с математикой всё как-то не в лад шло, но меня и не ругали дома за двойки по алгебре.

До войны, конечно, всё по-другому было. Помню, как-то зимой в мороз пошла кататься на санках с горки. Отец смастерил санки из досок, что лежали возле сарая. Мама всё ругалась, что надо бы выбросить, а то лежат бесхозные. Но папа находил пользу для любой, казалось бы, ненужной вещи. И вот я иду, замотанная в серую вязаную шаль, одни глаза оставила открытыми. Холодно, ветер пронизывающий, а мне кататься надо позарез. Забираюсь с трудом под порывами ветра на большой холм. Летом ещё сюда привезли несколько машин с землёй. И эта земляная гора покрылась снежными сугробами, а сверху наст. И вот на большой скорости, со свистом в ушах я лечу прямиком в Таракановку. Река успела покрыться только верхним слоем льда. И я оказываюсь по шею в студёной воде. Было настолько больно и страшно, что я не могла пошевелиться, а ноги мгновенно онемели. Но мне повезло. Какой-то мужик заметил меня издалека и бросился к реке, скинув сапоги и тулуп. Он вытащил меня одной рукой за загривок, как котёнка. На берегу стояли, разинув рты, две женщины. Одна, что постарше, воскликнула, всплеснув руками: «Батюшки святы! Так это ж Анька Соловейко!» Она сняла с себя шерстяной платок, обмотала меня и сказала: «Ты, Вить, отнеси её домой. В пятом доме они живут». И меня понесли.

Дома мама с причитаниями и с плачем снимала с меня мокрую одежду за печкой. А этого Виктора посадила пить чай и угостила спиртовой настойкой.

Когда мой спасатель ушёл, мама спросила: «Ну а сани твои где? Небось утопила?» Мне нечего было ответить. Мама тяжело вздохнула и добавила: «Ох и горе мне дочь. И что с тобой делать?» Но потом быстро успокоилась, позвала старших сестёр помогать с ужином. А мне велела у печки греться, рядом с нашим котом Барсом. Так я и сидела.

Вот за что меня соседи любили, так это за голос. В школе учителя говорили, что я оправдываю свою фамилию. Соловейко – соловей. Так меня и звали часто. Конечно, по пению у меня всегда были только пятёрки. И в школьных спектаклях мне главные роли давали. А моей мечтой было сыграть цыганку Раду из повести М. Горького «Макар Чудра». И костюм был уже готовый, настоящий.

А пока в школе спектакль этот не ставили, я дома наряжалась и воображала себя то грузинской княжной, то персидской царевной. Старшие сестры надо мной смеялись:

«Ань, ну чего опять вырядилась? Шла бы в огороде маме лучше помогала!» – говорила Катя – самая старшая, а Маша, средняя, всё повторяла:

«Нечего глупости городить! Шла бы почитала что-нибудь! Вон какая у нас библиотека в школе!»

Но я не обращала ни на кого внимания. У меня уже была мечта, и я ей ни с кем не делилась.

Помню, по весне уже совсем тепло, дождь пройдёт проливной, и воды наберётся целая бочка, потом на солнце нагреется, и можно устраивать «праздник Нептуна». Мы с Катей и Машей бегаем, обливаем друг друга водой из ушат. А ещё я любила втихаря ото всех на нашей корове Зайке кататься. Конечно, мама ругалась, если вдруг увидит. Но я всё равно каталась. Подойду к Зайке, мирно пасущейся недалеко от нашего дома, скажу ей ласково:

– Заюшка, ну покатай меня, пожалуйста, – а она будто меня понимала. Махнёт головой и хвостом, я легко на неё забиралась, и Зайка молча брела вдоль улиц. И названий улиц теперешних не было. Были просто пронумерованы и названы, как и речка наша Таракановка. Первая, вторая, третья Таракановские. Это уж потом, когда начали строительство больших домов, появились названия Песчаная, Новопесчаная. Всё потому, что кругом песок был.

И вот однажды я так еду на Зайке домой и что-то петь начала. Сейчас и не вспомню, что. Но так слышно меня было на несколько домов, это не в полный голос. Так я не заметила, как собрала толпу слушателей. Среди них оказался странный гражданин, похожий на знатока оперы и театра.

– Вы где-то учились или учитесь петь? – спросил он серьёзно. На вид ему было лет 45, может, чуть больше. Одет был не по-здешнему, на голове шляпа, сам в костюме и с портфелем в руке. В общем, странный товарищ.

Я тут же слезла с коровы.

– Нет, меня отец учил украинским песням, сам поёт иногда, а я с ним вместе. Теперь вот в школе разучиваем. – Ну что с меня взять? Я ответила как есть, в 13-то лет.

Он ничуть не изменился в лице и спросил:

– А вы не хотите стать певицей?

Я совсем смутилась. Со мной на «вы» ещё никто никогда не говорил.

– Хочу!

– Тогда придите завтра в дом номер 11, к 14 часам. Сможете? – спросил он заинтересованно.

Я немного подумала и решилась:

– Смогу!

Уж очень мне стало интересно, да и я была уверена в себе, знала, что пою хорошо.

Дома я не стала ничего никому говорить. Знала, что мама меня не пустит, сестры будут стращать, а младший брат Саша будет за мной гоняться и дразнить: «Нюрка – артистка! Нюрка – артистка! Из погорелого театра! Ха-ха!» Он так часто меня дразнил, я за это его лупила полотенцем. Но он всё равно за своё – ещё больше дразнился. К вечеру я рискнула рассказать о моем происшествии отцу. Он всегда меня поддерживал, любил слушать, как я пою. И мы с ним договорились держать тайну ото всех остальных. Я подготовила песню, которую папа со мной разучил, когда мне было ещё семь лет, – «Реве та стогне Днiпр широкий». Папа часто плакал под эту музыку. Он очень тосковал по Харькову, откуда вынужден был уехать вместе с мамой и маленькой Катей. Говорил: «Война тогда шла, 18-й год, голод. Мы и уехали». И больше особо не говорил ничего. А я и не спрашивала, будто понимала, что лишние вопросы приведут к чему-то плохому.

На следующий день я уже шла по дороге к загадочному дому номер 11. Заплела волосы в две косы, надела платье Маши – она меня постарше на два года, ей уж 16-й год шёл, а мне хотелось выглядеть солидно. Подойдя к дому, заметила висящую над порогом подкову. Такие подковы многие вешали у себя в сенях. Мне было волнительно заходить, но я осторожно постучала в дверь.

Открыла молодая женщина лет 30. Она была хорошо, даже богато одета. Как городские одеваются. Заулыбалась и спросила: