Он не тот кого она знает. Это — первое, что понимает Нанами с того самого момента, как ощутила его знакомую ладонь на своем предплечье, потянувшую ее к нему ближе. Да и она только и может, что наблюдать за ним, повиснув безвольной куклой в руках мужчины. Следя глазами за тем, кем он всегда являлся, за ёкаем, живущим в своем веке, в своем времени и своем мире. Существом, не связанным обязательствами духовного контракта, навязывающее полное подчинение.

У Нанами невольно глаза слезятся. От осознания того, куда же именно она попала, с чем именно столкнулась, частью какого мира обрекла быть себя на время. И страшно, не по себе становится все больше, мурашки по коже ползут, когда она всем своим телом чувствет его тепло, ощущает до боли знакомый его запах, пока Лис уносит её с того места, где девушка едва не простилась с жизнью. И Нанами лишь моргает. Часто-часто, трясет головой, и вымокшие под дождем, спутанные волосы цепляются за ресницы.

Она его совсем не знает.

Да, конечно Томоэ всегда был с крепкими руками и твердыми мышцами, рельефной фигурой мужчины. Но только теперь в его ладони еще и катана в ножнах зажата. И оружие свое он из рук не выпускает. Нанами рассматривает его молча всю дорогу, пока лежит перекинутой демону через плечо. И конечности её, словно свинцом все налитые, даже не пошевельнуться толком.

Нанами вообще в эти минуты мало интересует то, что творится кругом, куда и в каком направлении он движется. Она не знает, сколько проходит времени, как давно она вот так наблюдает за ним. За тем, кого так хорошо знала, кого помнит до мельчайшей детали. Подмечая, как быстро он проводит рукой по своим длинным волосам, и пальцы его когтистые порой цепляют серебристые пряди. Осознавая в себе лишь все то же одно единственное желание, чтобы он жил. И это бьется в ее груди так отчаянно и рьяно, ровно как и в тот миг, когда она кинулась без единой минуты раздумья за ним в прошлое. С казалось, несбыточной целью спасти.

Нанами прикрывает глаза, вспоминая его улыбку, и внимательный взгляд фионитовых глаз. Хранитель бывало часто ей хитро так щурился, запрокидывал голову, встряхивая стрижкой своих коротких волос, тянул длинную шею, и его кадык двигался вверх и вниз. Девушка помнит это хорошо. Так хорошо, что душат слезы, той самой тоски по нему прежнему, тому, кто всегда был знаком ей одной.

— Томоэ, — Нанами тихо зовет Лиса, а он так и не отвечает. Только все дальше уносит её.

Девушка повторяет его имя раз за разом. Чтобы услышал, чтобы откликнулся. Но ничего все так и не происходит. И беспомощность угнетает, давит где-то внутри, убивая зародыш единственной надежды в зачатке. И жжет так сильно под самыми ребрами, что лишь все больше хочется плакать. Ей ведь конечно страшно в этом месте, в его прошлом, окруженной неизвестностью своего будущего в чистом виде, страшно, что ёкай, бывший ранее частью ее мира, вдруг оказывается так ей далек и отчужден. и если она сейчас сгинет здесь, то и будет виновата в этом только сама. Она ведь почти ребенок еще по сути. Играющаяся все так же с бантами, платьями и рюшками. Шепчущаяся с подругами о сокровенных тайнах.

Он скидывает ее с себя так же неожиданно, как и схватил, закидывая на плечо. Удар по затылку приходится такой, что девушка прикусывает себе язык, и пятно крови ползет, красит собой зубы в карминовый цвет. У Нанами сердце колотится в груди, чуть ли не разрываясь на части. Мир перед глазами скачет размытым белесым пятном, руки, ноги не слушаются, голова гудит. И девушка ощущает всю шершавую поверхность затертых досок пола под собой. Пальцы дрожат, а кожа по прежнему хранит чужое тепло.

Она ведь пришла в это время только ради него одного.

Ощущая хватку его грубых рук на своем теле, снова и снова проживая все свои самые теплые воспоминая подаренные ей её первым хранителем. Пока он как-то зло запрокидывает голову, стягивает губы в одну прямую линию, смотрит на нее сверху вниз, сверкая глазами и чем-то вязким и страшным на лице. И девушка понимает. Этот Томоэ половинчатый. Даже если одну его часть она хорошо знает, то другую — видит впервые. Часть опасную и вязкую, как сама смерть.

А дальше все случается даже слишком быстро. Демон переворачивает её на спину накидываясь сверху, знакомый голос ударяет в виски, руки его уже шарят по её телу сминая ткань кимоно, рывком обнажая женские плечи. Нанами лишь едва дергается, словно находясь все еще где-то на грани того мира и этого, неуклюже как-то пытается освободиться, пока он давит ей на грудь всем своим телом, распластывая девушку под собой. И слезы не помогут. Они вообще никогда не помогали ей. Фикция материального мира, такая пустая, красивая людская ложь. И вот сейчас, без единого зазрения совести, этот мужчина, которого она по юности души полюбила всем своим сердцем, проявляет насилие по отношению к ней. Как самый истинный монстр своего рода, дает выход своим звериным желаниям. И девушка понимает, что все же плачет, и этот мерзкий, сладко-соленый привкус крови во рту и на языке.

Но только её первая мысль совсем другая. Пусть и жестокая, садистская мысль. Ведь, если все и случится именно так, то значит, все это время он просто играл с ней в слепоту не замечая ее, отказывая порой, так грубо поучая. Говоря, что и вовсе не может быть ей, как женщиной заинтересован. И от этого даже как-то полурадостно внутри становится, хоть больно до рези в груди. От того, как он рвет ткань на ее бедрах, обнажая кожу, как зло смотрит, как остервенело впивается пальцами, как широко разводит девичьи ноги, подтягивая её к себе ближе. И пугают даже не его поступки или действия, пугает самое главное — её отсутствие ужаса где-то глубоко внутри. И Нанами даже не сопротивляется, просто смотрит с каким-то поражающим отупением на каждое его движение, на судорожный вздох, спадающие светлые волосы на лицо.

И тут приходит осознание, что даже сейчас он с ней менее жесток, чем мог бы. Чем может. Чем хочет. И в его прикосновениях к ее груди и телу есть что-то такое далекое от знакомой нежности. Это ведь потому, что она нравится ему. Что стала небезразлична. А он не может побороть в себе это чувство. И даже насилие над ее телом ему ничего не даст. Возможно, конечно он и сам это понимает, просто пытается спасти что-то внутри себя, то, что это чувство вытравляет. И словно хочет быть изувером, лишь потому, что должен им быть, потому что так принято. Но в глазах его так и стынет вопрос.

Почему ты не боишься меня?

Он заталкивает свой член в нее глубоко, сразу, с первого толчка, намеренно причиняя боль. Нанами кривится, шипит, как кошка, выгибаясь всем телом. И Лис замирает. Он словно ждет, когда ее ладони надавят ему на грудь, когда она ударит его по лицу, оставит смачный кровавый след. Демон тянет на себя ее бедра, бьется о них резче. Напряженный до невозможного, вот-вот и слышно будет, как затрещат сухожилия, вены под кожей. А у Нанами словно тело безвольное с глухими всхлипами из приоткрытого рта, слезы расчерчивают солеными дорожками кожу лица. И мужчина жмурит глаза, вдыхая и выдыхая, чувствуя, как слабые женские руки касаются его шеи.

Дура. Такая дура.

— Смотрю, я все же оказался первым, — шипит он, снова зло и ядовито, позволяя демонической сути клокотать глубоко внутри себя.

— Я всегда хотела, чтобы единственным в моей жизни был только ты, — отзывается женский голос, и чужие руки крепко обнимают его шею, позывая мужчину склониться ближе.

И лис точно каменеет, прекращая вбиваться в хрупкое тело под собой. Ладонями упирается в пол, замирая меж разведенных женских бедер. А у Нанами руки такие ласковые. Она пальцами ведет по его скулам, подбородку. И он не отстраняется, лишь чувствует, как тело все его с каждой секундой больше колотит. И сердце бьется, и трясет. Лицо его девушке кажется таким размытым. Это из-за слез. Нанами закусывает нижнюю губу. Сильно-сильно. И тихо всхлипывает.

— Томоэ, я люблю тебя.

Она обнимает его крепко, прижимает его голову к своей груди, путаясь тонкими пальцами в длинных волосах, все еще ощущая его член глубоко в себе. Конечно, у нее все саднит там, между ног. Конечно, больно. Но она ведь все понимала, когда решилась придти в его прошлое. Почти осознанно жертвуя собой. Нанами гладит Лиса по голове, прижимается губами к макушке, тихо плачет. Как самый настоящий ребенок, выброшенный в жестокий мир, так и не научившийся играть во взрослые игры, бесконечно спотыкающийся и падающий.