Чеслав Милош На крыльях зари за край моря Gdzie wschodzi słońce i kędy zapada Niechaj Świat Bogu chwałę opowiada I. Послушание Что бы ни подвернулось под руку, кисть, резец, перо, карандаш, Где бы ни застали меня, на плитах атриума, пред царской парсуной, в монашеской келье, Исполню все, к чему был призван в провинциях, Вступая, хоть некому объяснить, куда вступаю и зачем. Вот и сейчас, под фиолетовой тучей коня рыжего просверк. Вьются, знаю точно, подручные по подземельям, Свитками шелестя, цветную тушь кладут и лак на печати. А страшно уж как страшно. Мерзостность ритмичной речи, Что сама себя обмоет, сама же и причешет, Пусть я и хотел бы сдержать ее, вымотан лихорадкой, Инфлюэнцей вроде тех, испанских поветрий, Когда вперенный в тщетность моих затхлых лет Слушаю, как штормит в окне Тихий Великий. Но нет, подтяни ремень, мужеское являя начало, Оттого только, что день и заржал конь рыж. О равнины. Просверкнут поезда тумана. Дети идут пустырем, хмарь за чухонской деревней. Ротмистр Ройза, мертвый. Мовчан. Вихри враждебны. А хуление беззаконных саднит и горчит змеиным укусом. Не преклонить колен над рекой невеликого края, Чтобы внутри окаменевшее развязалось, Чтобы уж ничего кроме слёз моих, слёз. Беспокойны Чаянья старцев. В ожидании дня Силы и славы. Дня понимания. Столь многое нужно За месяц, за год Сдюжить. Кружит, подобна небу, на солнечных островах, на соленых бризах, Течет, не течет, иная, всё та же. Резные каноэ, в сто весел, танцор на корме гарцует, Прыг-скок палочкой о палочку стук-постук. Звонящие пагоды, в бисерной паутине зверюшки, Тайные терема царевен, плотины, лилии. Кружит, течет, речь. Чей краток век, у того легкие вины. Чей долог век, у того тяжкие вины. Когда ж настанет тот брег, с которого мы увидим, Как и отчего сталось? Темным-темны города вернулись. Листья кленов устилают двадцатилетнему путь, Что идет терпким утром и заглядывает сквозь заборы в сады //Или подворья, где кто-то колет дрова и лает Жучка. А теперь слушает на мосту плеск ручья, колокольного смеха, Под соснами песчаных обрывов иней, туман и эхо. Откуда ведом мне запах дыма, поздних далий На покатых уличках в дощатых настилах, Если это было давно, в приснившемся тысячелетии, Вдали, там, откуда бежит исчезающее светило? Был ли я там, свернутый зародышем в семядоле, Призван с тем, чтобы за часом час меня коснулся? Так ли мало под вечер выпало зноя и тягот, Что вместо платы свершившаяся моя участь? Под фиолетовой тучей коня рыжего просверк Откроет мне смутно былое. Роняет имя мое покровы И в водах звезды сгорают. Вновь тот неназванный говорит за меня, Отпирая сонные тающие дома, Чтобы писал тут в пустынях За морями и горами. II. Заметки натуралиста
Хотел бы забыться в легенде, в буколике, однако не выйдет, не оттого, впрочем, что слишком сильно занимало меня уменьшение численности кондоров в Сьерра-Неваде, падение социального статуса медведя или же распря между зелеными и ковбоями по поводу горного льва, он же кугуар, то есть, пума, в результате чего сенат штата Сакраменто запретил в 1971 году охоту на кугуара в течение ближайших четырех лет: Четырехпалый клевер вдоль речной жилы, Орех-двойчатка в лесной заказ. Там жизнь большая нам ворожила И ожидала, хоть не было нас. Отче дуб наш, круты твои плечи. Сестра березка вслед пошептала. Так удаляясь мы шли навстречу Живой воде, как к началу начал. Пока в боровой скрываясь черни В течение дня юного лета, Не встали у ясных вод вечерних, Где князь бобров переправы лепит. Прощай, природа Прощай, природа Пролетали над лентой белошапочных гор, На душу кондора в кости играя. – Улестим ли мы кондора? – Не улестим мы кондора. // Запретных плодов не вкусил, се вымирает. В парке над рекой медведь перешел дорогу И, вытянув лапу, о помощи просит. – Так-то шугал пилигримов лесного края? – Дай ему пива бутылку, пускай гуляет. Знавал и он время добрых медвяных просек. В два прыжка преодолена лента асфальта И снова в свете фар отуманенный ливнем лес. – Вроде бы кугуар. – Может статься. Если верить статистике, как раз здесь. Прощай, природа Прощай, природа Словно наяву вижу, как разбивается детское мое мечтанье: Итак, сидя-не-сидя за партой, я ныряю в пособие на стене класса, Фауна Северной Америки. Братаясь с прачкой-енотом, гладя оленя вапити, гоня диких лебедей над карибским шляхом. Хранит меня чаща, в ней серая белка может неделю идти по верхушкам деревьев. Но волею-неволею надо к доске, кто ж угадает, когда. Ломок в пальцах мел, оборачиваюсь и слышу мой, таки мой, голос: «Белее конских черепов в пустыне, чернее путей межпланетной ночи // Нагота, и только, безоблачный облик Движения. Эрос, вот кто сплетал нам гирлянды из цветов и плодов, Плавленое злато из жбана цедил в закаты и восходы. Это он вел нас посреди сладких пейзажей С низкими ветвями над потоком, ладных взгорий, Эхо манило нас всё дальше, кукушка сулила Место, запрятанное в гуще леса, где нет печалей. Взгляд наш уязвлен и вместо гниения зелень, Киноварь лилии, синь генцианы горечавки, Кожистая кора в полумраке, извилистость ласки, Так, лишь восторг, Эрос. Уверовать в алхимию крови, Вечные обеты дать миражам, земле детства? Смириться ли со светилом без цвета и речи, Никуда не рвущимся, никого не зовущим?» Спрятал лицо в ладони, а класс за партами смолкнул. Неведомый, ибо минул век мой и сгинуло поколение. |
