- Давайте спросим, куда ведет дорога, - предложил я.

Но комиссар молчал. Он, как и я, завидовал тем, кто плыл. Нас загнала в холодную воду нужда, а те беззаботно купались. Видно было, что передний разминается от избытка сил. Задний хоть и кричит на переднего, но тоже ни от кого не прячется, никого не боится.

- Вот сволочи, - сказал комиссар, пробираясь к реке напрямик через бурьян и какую-то пожухлую траву с жесткими и острыми листьями.

- Вот гады, - с завистью и злобой повторил он, показывая на плывущих, наверняка наши около баб осели.

"Ничего, - подумал я, - вот они выйдут из воды и попляшут, когда комиссар порасспросит их с пристрастием..."

И в это время, обернувшись к комиссару, я увидел: глаза его широко раскрылись, он странно присел, оцепенел и показался меньше, будто ребенок, который прячется от кого-то. В это время с реки донесся резкий и пронзительный крик:

- Цурюк!

В сознании мелькнуло: "Бежать!" Видимо, комиссар заметил мое намерение и осадил меня:

- Не бегай! Убьют!

Немцы повернули в нашу сторону. Один четко выбрасывал руки, по-прежнему сильно выталкивая корпус из воды. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь плавал так уверенно и красиво. Другой усиленно работал руками и ногами, до нас доносилось его тяжелое дыхание. Он еще больше отстал от своего товарища, но зато властно и капризно кричал как ребенок:

- Цурюк! Цурюк!

Комиссар бросился в сторону. Овладевший мною страх словно свел руки и ноги. Какое-то время я не мог двинуться с места. Кровь прилила к сердцу, а на лицо будто кто лед положил: похолодело все. Я только видел приближающихся немцев и, как во сне, слышал сильные всплески воды.

Но комиссар крикнул:

- Чего стоишь?!

В руках он держал немецкую винтовку. Глаза его были красные, лоб вспотел. Он лихорадочно осматривал и ощупывал оружие. Лицо его побледнело, и руки тряслись.

- Вот, черт, не пойму, где тут что, - говорил он себе. Как ни странно, увидев, что и ему страшно, я обрадовался.

- Возьми оружие! - приказал он.

В траве я нашел винтовку и стиснул ее так, что ни у кого не хватило бы сил вырвать ее из моих рук.

Один немец выскочил из воды. Сейчас можно было уже разглядеть его. Он был высок и крепок. На какое-то время я опять испугался, а комиссар направил винтовку на бегущего немца и угрожающе крикнул:

- Стой!

Но тот не остановился, а пригнулся, оскалив зубы, и отчаянно бросился к комиссару.

Все дальнейшее произошло мгновенно. Когда немец прыгнул, комиссар резко отскочил в сторону и с силой, какой нельзя было ожидать от него, от старика, ударил прикладом по голове.

Немец упал, взревел от боли, но поднялся и пошел на комиссара, а тот нанес ему такой же сильный удар в живот. Немец согнулся пополам, как складной нож, охнул и упал. Тогда комиссар снова ударил его по голове только блеснул приклад карабина.

Как будто пружина подбросила немца вверх. Он дико вскрикнул, поднялся на четвереньки, прошел немного в сторону комиссара и прямо перед ним встал. Но комиссар прикладом в висок уложил его на землю. Немец схватился руками за разбитое лицо, упал на спину и затих.

Комиссар отшатнулся от него, как пьяный, дрожащими руками привел в порядок свою одежду: поправил пилотку, одернул гимнастерку. Потом побелел, задрожал и отбежал в сторону - началась мучительная рвота.

В это время выскочил из воды другой немец - рыжий, небольшого роста и обрюзгший. Подбежав к убитому товарищу, он в ужасе закричал. Он захлебывался от слез и рыданий, трясся всем своим грузным телом и выл.

И тогда я привычно, как этому учили на занятиях по рукопашному бою, вскинул винтовку вперед, принял стойку для штыкового удара ("длинным с выпадом, коли"). Немец резко отпрянул от меня, за что-то зацепился, упал и замолк.

Я направил на него дуло. Он заскулил, как собака, сжался и растопыренными пальцами обеих рук потянулся ко мне, загораживаясь от возможного выстрела.

Комиссар оправился от недуга, подошел к немцу и распорядился:

- Одевайся!

Тот не понял, чего от него требуют, но встал и угодливо спросил:

- Вас?

- Проклятый немец, - буркнул комиссар, - не знает ни слова по-русски! Покажи ему, что делать.

Я бросил немцу одежду, и тот сообразил: натянул брюки на мокрые трусы, надел мундир на голое тело, застегнулся на все пуговицы.

- Давай свяжем его, - сказал комиссар. Я нерешительно подошел к немцу. Он посмотрел на меня сверху вниз и крикнул:

- Никс!

- Что никс?! - спросил комиссар.

Немец понимающе повернулся спиной и услужливо подставил руки, чтобы их можно было связать. Я снял ремень с немца и затянул ему запястья.

Мы пошли к лесу. Я замыкал эту странную и необычную процессию. Забавно было смотреть, как понуро идет, не ожидая ничего хорошего впереди, рыжий немец, здоровый, грузный и печальный. За ним комиссар, длинный, худой, по-хозяйски уверенный и веселый.

Когда вошли в лес, комиссар вспомнил:

- Постой-ка, сбегай в лес, принеси их барахло.

Я нехотя побежал назад. Без труда нашел убитого немца. Осторожно обошел его. По его разбитому лицу уже ползали мухи. Как что-то заразное, я схватил ранцы с провизией, свернул вещи в узел. На землю упали часы, за ними папиросы. Но я не мог заставить себя нагнуться, чтобы взять их, - было неприятно и даже чуть-чуть страшно. К комиссару я вернулся бегом.

Немец сидел, а комиссар возился с винтовкой. Когда я подошел, он показал:

- Видишь, штуковина какая? Предохранитель. Как флажок. Отведи его вот так и стреляй. Понял?

- Понял.

Комиссар осмотрел вещи, которые я принес.

- Что провизию принес, это хорошо. А барахло к чему?

Я пожал плечами.

- Переодеваться в немецкое мы все равно не будем. Партбилет в этот мундир не положишь. Кстати, ты комсомолец?

- Да.

- А ну-ка, покажи билет.

Я вынул, протянул комиссару. Тот внимательно перелистал комсомольский билет и вернул, довольный:

- Молодец! И взносы уплачены. Ты, оказывается, ничего. А что патроны не нашел, это плохо. Странно: как я не подумал о патронах?

- Сбегай, поищи в траве. Не может быть, чтобы немцы без патронов ходили.

Скова пришлось бежать к месту происшествия. Оказалось, что сумка с патронами лежала там же, где было аккуратно уложено белье немцев.

Когда я вернулся, комиссар спросил меня:

- Это что у них на пряжке-то, на ремне, написано? Я прочитал:

- Гот мит унс. Это значит "Бог с нами".

- Ну я так и подумал, - обрадовался комиссар. - Ты гляди, сволочи, что делают! Даже господа бога себе забрали. Думают, что он на их стороне воевать будет. А?

Пока мы не дошли до перекрестка дорог, немец вел себя спокойно.

- Тебе не кажется, - спросил меня комиссар, - что мы идем не туда? Немец подозрительно ведет себя. Ты посмотри, какой послушный.

На перекрестке, когда комиссар указал немцу, что надо сворачивать влево, тот неожиданно прыгнул в сторону и завопил что есть силы.

Мы бросились за ним. Комиссар ударил его прикладом в спину, тот потерял равновесие, упал. Он уже не кричал, а стонал и хныкал. Комиссар занес над ним приклад и прошептал:

- Я тебя, гадину, раздавлю, если будешь орать.

Немец повернулся на спину, поднял руки над головой (ремень, которым я стянул его руки, слетел и валялся рядом) и начал повторять:

- Нихт ферштеен. Нихт ферштеен.

- Ферштеен, ферштеен, - передразнил его комиссар. Он направил на него дуло винтовки и спросил:

- А это ты ферштеен?

Немец стал на колени и умоляюще смотрел на комиссара. На меня он не обращал никакого внимания. Меня он не принимал в расчет.

- С этим ничего, - сказал комиссар, - с ним мы еще справимся. Вот с тем было бы потяжелее. Ты видел, какие глаза у него были? Ночью приснится напугаешься на весь день. У этого-то без злобы. Этот не фашист. Он просто дурак и приписной. Сразу видно, что не кадровый.