Мириам взяла его за руку. Теплая.

– На улице не поиграешь, – пожаловался мальчик. Над его головой светился нимб: сквозь круглые капли воды в коротких колючих волосах прорывались радуги. – Снова дождь. – Он глядел на них с подозрением. – Вы чего улыбаетесь?

Мириам взглянула на мужчину, на Бориса, на чужака: когда-то он был тем, кого та, кем когда-то была она, любила.

– Наверное, просто дождь, – сказала она.

Исобель смотрела, как они беседуют. Мама Джонс и странный высокий незнакомец, смутно кого-то напоминавший, будто дальний родственник, которого она видела издали и один раз, но разум Исобель был не здесь.

Увижу ли я его снова? Сердце барабанит быстрый чуждый ритм. Для Исобель это в новинку, ее словно раздирают заживо. В другой ее жизни все проще; в виртуалье она без труда перекраивает себя. Она видит: Мама Джонс смотрит на мужчину, так странно, можно подумать…

Но это же смешно. Можно подумать, у них любовь.

Любовь. От любви все так запутывается!

Исобель собрала вещи и ушла из шалмана. Увидит ли она его снова? Придет ли он? Проходя сквозь штору из бусин, она миновала Кранки и потрепала его по голове. Он серьезно смотрел на нее синими глазищами. Она шагнула на улицу, и впереди выросла Центральная, неимоверная и привычная; вокруг станции блестками на платье собирался дождь.

«Безумие», – решила она. И все-таки ее щеки пылали, и ей как бы нездоровилось, и голова шла кругом от предвосхищения.

Придет ли он?

– Встретимся завтра? – спросила Исобель Чоу.

Роботник Мотл стрельнул глазами направо и налево – слишком быстро. Исобель отступила на шаг.

– Завтра вечером. Под навесами.

Они перешептывались. Она набиралась храбрости. Подошла к нему. Положила руку ему на грудь. Его сердце стрекотало, она чувствовала это через металл. От Мотла пахло машинным маслом и потом.

– Иди, – сказал он. – Ты должна…

Слова умерли непроизнесенными. Его сердце трепыхалось в ее руке, будто цыпленок, испуганный и беспомощный. Вдруг она осознала свою власть. Ее это возбудило. Обладать властью над кем-то еще, вот так.

Его палец прокладывал путь по ее щеке. Горячий, металлический. Она вздрогнула. Вдруг кто увидит?

– Мне пора, – сказал он.

Его рука ее оставила. Он отстранился, и ее будто ударило.

– Завтра, – шепнула она. Он сказал:

– Под навесами, – и удалился быстрыми шагами из тени склада, в направлении моря.

Она посмотрела ему вслед и тоже выскользнула в ночь.

Ранним утром одинокая часовня св. Коэна Иных на лужайке на углу улицы Левински стоит оставленная, и никто не тревожит ее покой. Ползают по дорогам уборщики – всасывают пыль, разбрызгивают воду, скребут поверхности; низкий гул благодарности наполняет воздух, пока машины упиваются величайшей из задач, на краткий миг сдерживая энтропию.

У часовни преклонила колени одинокая фигура. Мириам Джонс, Мама Джонс из шалмана «У Мамы Джонс», с зажженной свечой подносит святому Коэну сломанную микросхему из древнего пульта ДУ для телевизора, бесполезную и устаревшую.

– Храни нас от Порчи, и от Червя, и от внимания Иных, – шептала Мама Джонс, – и дай нам смелости идти в этом мире собственным окольным путем, о святой Коэн.

Часовня хранила молчание. Впрочем, Мама Джонс и не рассчитывала на ответ.

Она неспешно выпрямилась. Колени уже не те, что прежде. Она не удосужилась поменять коленные чашечки. Она не удосужилась поменять большую часть исходников. Гордиться тут нечем, но и стыдиться нечего. Мириам стоит, вбирая утренний воздух, радостный гул дорожно-уборочных машин, воображаемый свист высотной авиации, суборбиталей, сходящих с орбиты и планирующих, как парящие на ветру пауки, чтобы приземлиться на крыше Центральной.

Вчера был странный день, подумала она. Борис сказал: отпуск. Но она знала: что-то осталось невысказанным, есть некие обязательства, связи, есть обстоятельства.

Только думать обо всем этом она не хотела. Не сейчас.

Прохладное, свежее утро. Летний зной еще не навалился на землю, не задушил самый воздух. Мириам пошла прочь от часовни, ступила на лужайку: как же приятно ощутить траву под ногами! Она помнила траву своей молодости, когда другие такие же, как она, беженцы из Судана и Сомали пришли в эту чужую землю, пересекли пустыни и границы, ища подобия мира, и обнаружили, что здесь, в еврейском анклаве, их не хотят, что они в изоляции. Она помнила, как отец каждое утро вставал, шел на лужайку и садился рядом с другими в тихом парализующем отчаянии. Они ждали. Ждали человека на пикапе, который приедет и предложит им стать чернорабочими, ждали автобуса агентства ООН – или, подчиняясь судьбе, спецподразделения «Оз» полиции Израиля, которое явится проверять документы, чтобы их арестовать и депортировать…

«Оз» на иврите – мощь. Но истинная мощь, думала Мириам, не в том, чтобы запугивать беспомощных людей, которым некуда больше идти. Она в том, чтобы выжить, как выжили ее родители, как выжила она – изучая иврит, работая, существуя скромно и тихо, пока прошлое становилось настоящим, а настоящее будущим, пока однажды здесь, на Центральной, только она и осталась – остальные разлетелись кто куда.

Ныне на лужайке спокойно, только одинокий роботник сидит, прислонясь спиной к дереву, – то ли дремлет, то ли бодрствует. Дорожное движение оживляется, уборщики, разочарованно вереща, едут дальше. Маленькие автомобили, расправив крылья солнечных батарей, мчатся по шоссе. Солнечные батареи повсюду, на крышах и боках зданий: в самом солнечном месте бесплатную энергию старается умыкнуть любой. Тель-Авив. Мириам знает, что за городом трудятся солнечные фермы: на обширных равнинах батареи простираются до горизонта, жадно глотая лучи солнца и превращая их в энергию, которую скармливают потом центральным зарядным станциям по всему городу. Мириам нравится батарейный пейзаж, к тому же это последний писк моды: в одежду самой Мамы Джонс вшиты крошечные солнечные панели, а ее широкополая шляпа ловит солнце по максимуму – и это стильно.

Покинув лужайку, она перешла дорогу. Мимо, по направлению к Центральной, проехала Исобель Чоу на велосипеде. Мама Джонс махнула рукой, но Исобель ее не заметила, и Мириам пожала плечами. Время открывать шалман, готовить кальяны, мешать напитки. Скоро придут посетители. На Центральной они не переводятся.

Исобель катила по улице Саламе, и ее велосипед был как бабочка: крылья врозь, сосут солнце, бормочут ей что-то счастливым сонным голосом, нод принимает трансляцию сотен тысяч других голосов, каналов, музыки, языков, широкополосный нераспознаваемый токток Иных, прогнозы погоды, исповеди, запаздывавшие неземные радиостанции Лунопорта, и Тунъюня, и Пояса; Исобель наугад включалась и выключалась, летя сквозь глубокий и нескончаемый поток, что и был Разговором.

Ее омывали звуки и виды: фотографии дальнего космоса от одинокого паука, который врезался в ледяную глыбу в облаке Оорта и вгрызся в нее, чтобы конвертировать астероид в копии себя; повторный показ серии «Цепей сборки»; конголезская станция, передающая нуэво кваса-кваса; с севера Тель-Авива – ток-шоу «Как изучать Тору», на котором все успели переругаться; с обочины – внезапный и тревожный частый пинг: «Помогите, пожалуйста. Сделайте пожертвование. Работаю за запчасти».

Она притормозила. На обочине, на арабской стороне, стоял роботник. В скверном состоянии – огромные заплаты ржавчины, глаза нет, нога болтается как неживая; другой глаз, все еще человеческий, взирает на Исобель то ли с немой мольбой, то ли безразлично. Роботник вещает в широком диапазоне, механически, беспомощно; рядом на одеяле валяются кучка запчастей и почти пустая бензиновая канистра – солнечная энергия роботникам особо не помогает.

Нет, она не могла остановиться, не должна была. Ее переполняли дурные предчувствия. Она поехала дальше, постоянно оглядываясь: прохожие игнорируют роботника, будто его и нет, солнце восходит быстро, день вновь обещает быть жарким. Исобель разыскала нод несчастного, сделала маленькое пожертвование, скорее облегчив жизнь себе, чем ему. Роботники, забытые солдаты забытых еврейских войн: механизированные, отправленные на фронт, а потом, когда войны кончились, брошенные как есть, оставленные перебиваться на улице, вымаливающие запчасти, чтобы пожить еще немного…