Волнуются – это мягко сказано…
Рядом недобро сопел Саленко. Кажется, Мише с Гошей все-таки удалось крепко задеть его самолюбие.
Ник вообще чувствовал себя шокированным самой темой разговора. Будь он на месте Бо́риса, никому бы не позволил так с собой обращаться. Да с ним и не стали бы по умолчанию. Все друзья Ника – американцы, люди деликатнейшие. А россияне, известные грубияны, не признают элементарных норм, вроде приватности личной жизни. Это надо понять и простить, они не виноваты, культура такая, вернее, отсутствие культуры.
Миша и Гоша, сначала показавшиеся Нику очень милыми, хотя и чересчур фамильярными, вдруг повернулись не тем боком, с какого он хотел бы их видеть. Сейчас просто лезут не в свое дело, а куда их понесет дальше? Недаром сказал классик, правда, Ник не помнил, какой именно: «Сила, наглость и хамство – национальная идея России». Точно русский классик, другому не пришло бы в голову так оскорбить чужую страну. А родную и подавно.
И все же надо делать скидку на то, что они считают Бо́риса равным себе, и в известном смысле эта грубость – знак уважения. Саленко здесь свой. Как они говорят, «свой в доску», что бы это ни значило. Минимум наполовину русский по крови, он никогда не притворялся человеком с претензиями на обладание традиционным российским менталитетом. Да боже упаси, ни намека на этот менталитет у него отродясь не было. Наоборот, он подчеркивал свою инородность. Но постепенно сам так обрусел, что его даже бить пытались в здешней глубинке, приняв за москвича. Ник хорошо знал его историю.
Бо́рис Саленко приехал в Москву двадцать лет назад, как сейчас Ник, в точности, вплоть до подробностей – на пару дней, заменить выбывшего репортера. Правда, тот не прятался от властей, а, скорее, мимо них промазал. Вместо того чтобы идти в Кремль на прием к легендарному Путину – ушел в запой. Чисто московская история: влюбился, подрался, надрался. Здесь это часто бывало с заезжими журналистами, черт знает почему, их уже начали конкретно предупреждать. Так сказать, в наследство Бо́рису достался оператор Гоша Васильев, тогда еще без бороды, но уже здоровый, как медведь.
Саленко тоже с ходу влюбился – в Москву – и накрепко застрял в ней, заявив, что наконец-то отыскал место, где не скучно жить. Справедливости ради, Бо́рис успел к своим двадцати пяти годам повидать много занимательных и увлекательных мест, но их нескучность выражалась по большей части в том, что там убивали. Это рано или поздно надоедает. А Москва была едва ли не самым безопасным мегаполисом планеты, и там шла постоянная, как ее называли русские, «движуха». Бо́рис вписался в движуху как нельзя лучше. Через год его уже знали все и он знал всех. Острый на язык, чертовски обаятельный, очевидно честный и столь же очевидно желающий России только добра, репортер GINN превратился в «нашего американца», которому позволяли очень многое и прощали, когда его заносило. Потому что человек прибыл из другого мира и наших реалий не понимает, но мы ему сейчас объясним.
Саленко сразу понял, насколько это ему выгодно, принял такие правила игры, и беспардонно ими пользовался. Ему не приходилось кривить душой, разыгрывая простака, он и был им, парнем из-за океана, искушенным во всякой пиндосской фигне, а в российской специфике простодушным иногда до наивности. Бывало, над Бо́рисом посмеивались, но через два раза на третий, а то и чаще, пресловутая специфика оказывалась-таки русской фигней, которая достала местных до печенок. И не было лучше способа, чем откровенный разговор с «нашим американцем», чтобы, как говорится, заострить внимание на проблеме.
Ему не только отвечали на трудные вопросы, но и разрешали в принципе их задавать. С ним охотно дискутировали, разъясняя на пальцах вещи, которые отчего-то раньше забывали растолковать собственному народу, хотя тот не отказался бы. Саленко стал для россиян зеркалом, отражающим их проблемы под новым углом. Он оказался нужен здесь. Его полюбили. Его охотно звали выступать в российские программы и не раз хотели перекупить, а Бо́рис мягко, но непреклонно объяснял: спасибо, ребята, что вы так меня цените, только поймите, я полезен России именно в роли сотрудника GINN. Если я репортер независимой компании, то люди могут посылать меня подальше, опровергать мои слова, подавать в суд на мои сюжеты – это нормально, работа такая, да и сам я не истина в последней инстанции, – но никакой редактор не будет намекать мне даже шепотом, что надо снимать, а чего лучше не заметить.
Естественно, персональная харизма Саленко отразилась на популярности GINN в России; раньше тут его смотрели и ценили единицы; фактически Бо́рис затащил этот канал сюда на своем горбу. Стиль канала понравился русским, идеология тоже, и была даже попытка создать «рашен Джинн», тупо его скопировав. Провалилась она из-за упорного нежелания местной аудитории поддерживать рублем что угодно, хотя бы отдаленно похожее на старое доброе эфирное телевидение, пусть оно и сто раз независимое, и совсем почти без рекламы, и все из себя за трудовой народ. Хотя именно такой формат вещания, как традиционный канал с заранее структурированной подачей, русские предпочитали и охотно смотрели. Просто не собирались за него платить.
Бо́риса это скорее устраивало. Хорошо быть уникальным.
Вскоре он заговорил с московским акцентом, да так чисто, словно тут родился. Много ездил по России и действительно пару раз удостоился тумаков от нетрезвых патриотов, – так, слегка, для профилактики, чтобы знал, сволочь, как провинция любит зажравшихся москвичей, выпивших из страны все соки. Трудно работать в кадре с битой мордой, но сам факт того, что его принимают за русского, да еще и жителя столицы, привел Бо́риса в восторг. Он даже женился на радостях.
Лет десять ему жилось в России прекрасно. Он был звездой, жена совсем не мешала работать, и дети красивые получились.
Конечно, даром это Бо́рису не прошло. Его считали больным русофилом, говорили, что продался, за ним по всему интернету бегала персональная бригада хейтеров на зарплате и дивизия бесплатных психов. А он знай гнул свое – и создавал потихоньку очень теплый и добрый позитивный образ России и русских страны для всего мира.
Но потом в России плавно и почти незаметно для непосвященных сменилась правящая элита. Пришли те, кого тут давно ждали, – патриоты-технократы, которых потихоньку выпестовал хитрый Путин. Оказались эти ребята весьма зубастыми, расчищали под себя поляну жестко, с шумными расправами и показательными судилищами народу на потеху. Какого-то явного экономического чуда страна не дождалась, но давно обещанный технологический рывок пошел сразу по всем направлениям, качество жизни повысилось за считаные годы.
Постепенно нарисовалось и лицо этой когорты – все больше внимания оттягивал на себя отставной полковник Серебров, умница и симпатяга, вынырнувший откуда-то из недр военно-промышленного комплекса, с парой боевых наград и дипломом Академии госуправления. Он умел хорошо говорить и нравиться людям. Саленко сразу его засек наметанным глазом – и сказал, что этот ушлый дядька снял погоны неспроста. Сейчас его будут продвигать, нынешний президент фигура техническая и промежуточная, а вот лет через семь-восемь вы сами выберете Сереброва – и очень надолго. Правда, он изрядный монархист, но это у военных, что действующих, что бывших, стандартный закидон, а в остальном, как говорится, был бы человек хороший.
Кто ж знал, что Сереброва продвигать будут конкретно в цари.
И персональные убеждения Сереброва вовсе ничего не значат.
То есть для Бо́риса Саленко это оказалось полное откровение.
Попади Саленко в Россию пораньше, он бы знал, насколько модной тут была в начале 2000-х для узкого круга посвященных тема формирования новой аристократии и «владетельных родов», как опоры страны на отдаленную перспективу, ну и, собственно, института монархии ради «замыкания пирамиды власти». Монархия планировалась конституционная и выборная, без наследования, такой, короче, развитой цезаризм. Или бонапартизм, это уж как получится.
