«Итак, зеленый салат с подкопченной семгой, затем говяжьи антрекоты средней прожарки с запеченными овощами: баклажанчик, болгарский перец, лук-шалот. А в качестве финального аккорда – сырная тарелка с виноградом…» – так решил Каратов, но, поглядев на лотки с виноградом, недовольно скривился:

– Девочки, ну это просто ни в какие ворота! Вы чем тут торгуете, изюмом? – притворно строго заговорил он с подошедшей продавщицей.

– Вчерашний завоз. Извините, Арнольд Михайлович. – Они были знакомы.

– Э-эх! И это в Елисеевском-то магазине! А еще боремся за звание дома высокой культуры быта! – произнес он голосом председателя Бунша из фильма «Иван Васильевич меняет профессию».

Продавщица засмеялась.

Вместо винограда пришлось купить баночку французского горного меда, после чего он направился в винный отдел, где уверенно подошел к табличке с надписью «Италия» и, не глядя на ценник, положил в корзину три бутылки красного тосканского. Дома вино, разумеется, было, но в прошлый раз они пили именно это…

Тут Арнольд Михайлович, снова вскинув руку, посмотрел на дорогие швейцарские часы и нахмурился, но лишь для того, чтобы скрыть занимавшуюся на лице глупейшую улыбку, и сразу принялся раскладывать покупки в пакеты.

Сердце его пело, если бы он мог позволить себе бежать вприпрыжку, то непременно так бы и поступил, но до дома было уже рукой подать, а на улице могли встретиться соседи.

Глинищевский переулок (который Каратов по привычке называл улицей Немировича-Данченко) находился за вторым поворотом. Дорога, знакомая с детства. Двести сорок семь шагов, и вот она – московская достопримечательность, дом под номером 5/7 – подарок Сталина труппе Художественного театра. Когда-то здесь жили все корифеи МХАТа, включая самого Немировича-Данченко, и Книппер-Чехову, и Марецкую, и Тарасову, и Яншина…

Это была еще родительская квартира, которую отец Нолика получил в 1972 году. В том же году отцу должны были дать «народного», но из-за скандала со спектаклем к 7 Ноября не дали. В той постановке Михаил Арнольдович играл рабочего Кальске, укрывавшего Ильича у себя на квартире. Роль небольшая, но в лениниане небольших ролей не существует. Однако комиссия спектакль не пропустила. Звание «народного» Каратов получил позже, за «Чайку».

В отцовском доме Арнольд Михайлович пытался максимально сохранить прежнюю обстановку, оставить все так, как было раньше, тем более что было очень даже неплохо. Всюду – антикварная мебель, хоть и не музейная, но подобранная со вкусом и знанием дела, а не лишь бы что. Поэтому красное дерево не соседствовало с карельской березой, а карельская береза не мешалась с беленым дубовым гарнитуром. По стенам висела добротная живопись, акварели, старинные олеографии, фотографии, бисерные вышивки и, наконец, прекрасный портрет отца. Это был подарок от поклонников к его 50-летнему юбилею. И вообще, подарков в доме осталось множество, но не все подлежали экспонированию, а лишь некоторые редкие вещицы. К примеру, в витрине гостиной, как и при Каратове-старшем, стояла клетка с заводной птичкой, которая кивала головой, открывала клювик и пела. Английский механизм без реставрации работал уже 120 лет.

Но особой гордостью Арнольда Михайловича была не птичка, не мебель и даже не бронзовая люстра с рубиновым стеклом замечательной сохранности, а обои в кабинете. Рельефные обои Lincrusta английского производства (подобные когда-то поставлялись для вагонов метро) не переклеивались с 1936 года, то есть со времени постройки дома. Лишь недавно Нолик решился их немного подновить, за что заплатил круглую сумму.

А вот современный ширпотреб Арнольд Михайлович в свой дом не допускал категорически. Исключение составляли лишь мобильный телефон, компьютер и аудиосистема, выглядевшие как-то совсем уж противоестественно на общем реликтовом фоне квартиры.

Когда овощи были почищены, салат разобран и помыт, а пухлые розовые антрекоты томились в нежном маринаде (лимонный сок, соль, перец, мед, горчица), Арнольд Михайлович занялся сервировкой стола, покончив с которой направился в ванную комнату. Там принял душ и тщательно побрился, затем повесил свежие полотенца и перешел в спальню. Застыв на время у массивного шифоньера беленого дуба, где в идеальном порядке висели отутюженные сорочки, костюмы, клубные пиджаки, смокинги, он остановил свой выбор на льняных брюках и дорогой, но неброской шелковой рубашке навыпуск. Рубашка драпировала досадные округлости фигуры, кроме того, подчеркивала некоторую небрежность, неофициальность костюма.

Наконец, удовлетворенно оглядев себя в зеркале, Арнольд Михайлович присел передохнуть на кровать, но тотчас вскочил и принялся перестилать постельное белье:

– Кто знает… – улыбнулся он про себя.

Сигнал домофона застал Каратова у холодильника с прохладительным коктейлем в одной руке и бутылочкой парфюма в другой.

Когда полгода назад на общем собрании сотрудников Театрального музея им. Вахрушева[2] обсуждался план перспективных выставочных мероприятий и заведующая научным отделом Арина Ивановна Савинова выступила с идеей лемешевской выставки, то предложение ее было встречено без энтузиазма.

Мнения сотрудников разделились.

Старожилы музея, захваченные восторженно-ностальгическими настроениями, выступили «за»:

– Эх, нам бы такую выставку да лет тридцать-сорок назад!

– Километровая очередь выстроилась бы.

– Что и говорить, тогда имя Сергея Яковлевича гремело на всю страну!

– Сколько поклонниц у него было! Я своими глазами видела, как эти сумасшедшие снесли дверь в театральную кассу.

Однако молодые сотрудники были настроены скептически:

– Послушайте, ну кто сейчас помнит Лемешева?!

– Спросите у любого школьника. Певцом он был или танцором? Они даже имени такого не знают!

Петр Борисович Грушин, зам. директора музея по финансам, осторожничал:

– Друзья, этот фактор, к сожалению, мы не можем не учитывать, – и поспешил напомнить, что их музей и без того ругают за низкую посещаемость. – Я не раз подчеркивал, выставочные мероприятия должны иметь хороший потенциал еще на стадии планирования. Не будем забывать, что министерство бюджетирует только перспективные направления.

Ни для кого из присутствующих не было секретом, что Вахрушевский музей, имеющий целых восемь филиалов, ведет активную выставочную работу. Не было секретом и то, что посетителей на выставки иной раз приходилось загонять палками. Пенсионерки-льготницы, студенты профильных вузов в количестве трех штук обеспечить массовость не могли. За всех, как обычно, отдувались школьники, которых стадно пригоняли учителя. Стадо зевало, мычало, жевало и бессмысленно телепалось по залам, пугая сотрудников своим диким ржанием.

Да, культурка шла тяжело, скучно, сухо. Проблема – общая, знакомая многим музеям, вахрушевцы не одни такие. По-другому дело обстояло лишь в музеях особого федерального статуса, вроде Пушкинского, Третьяковки, Эрмитажа, Русского.

– У них бюджет! У них площади, кадры! – оправдывалось начальство.

И хотя обычно Арина Ивановна, ведущий научный сотрудник музея, не спорила с начальством и вообще держала свое научное мнение при себе, ей было что возразить. С ее точки зрения, радикального пересмотра требовали не только временные, но и постоянные экспозиции. «Лучше меньше, да лучше». Как тут не вспомнить ленинский тезис.

Так вот, на том злополучном собрании Арину буквально разобрало. Невозможно было смолчать. Особенно возмутительными ей показались слова экскурсовода Марины Эдуардовны Жилиной, музейной красавицы.

Мариночка была, без сомнения, хорошенькой, к тому же протеже директора, но совершенно дремучей в своем невежестве. (И таких в музее, увы, с каждым годом прибавлялось.)