В детстве, в юности, да и потом кто не читал о путешественниках и открывателях новых земель? Пржевальский, Семенов-Тян-Шанский, Арсеньев, Грум-Гржимайло, Миклухо-Маклай… Я уже не говорю об Амундсене, Нансене, капитане Куке, Колумбе, Магеллане… Все они как бы сияют для нас в ореоле романтики.

Однако, увы, почти все открыто на нашей круглой Земле (никто даже и не сомневается в том, что она круглая!). Открытий, подобных открытиям Колумба или Магеллана, теперь и представить себе нельзя. Жизнь Миклухо-Маклая среди папуасов – именно такая, какой она была, – тоже, пожалуй, немыслима. Недавно на Берегу Маклая, например, в деревне Бонгу, побывали участники экспедиции на научно-исследовательском судне «Дмитрий Менделеев» (об этом есть книга М. Плаховой и Б. Алексеева), и современные папуасы запросто встретили этнографов, художников и спокойно позировали им. Разве мыслимо теперь вот такое – помните: «Маклай, можешь ты умереть?» – на что Маклай протянул одному из воинов копье, чтобы тот попробовал убить его… Папуасы сегодня пользуются транзисторными приемниками и выбирают своих представителей в парламент Папуа-Новая Гвинея. Многие из них сами побывали в цивилизованных странах, даже закончили колледжи и университеты.

В районе Северного полюса постоянно дрейфуют на льдинах наши станции «СП» под разными порядковыми номерами, а на самом полюсе уже не только упряжки, вездеходы и самолеты побывали, но даже экспедиция «Комсомольской правды» – на лыжах…

Итак, что же делать теперь тому, кто родился с Мечтой о путешествиях, таких, которые сравнимы со странствиями Арсеньева, например, или Грум-Гржимайло? Кстати, последнему принадлежит фраза: «Наконец-то моя мечта осуществилась: я стою на берегу Иртыша!» Теперь на берег Иртыша можно попасть за несколько часов полета прямо из московского аэропорта «Домодедово» – для этого нужно только купить билет в кассе Аэрофлота…

Но оказывается, путешествовать и открывать новое можно и в наше время. Ведь в путешествиях и экспедициях прошлого дело было, конечно, не только в том, что люди искали новые земли. А просто каждым из них двигала Мечта…

Мечта двигала и мной в моих путешествиях.

О них я и хочу рассказать.

Аполлон – Parnassius Apollo L.

Занесен в Красную книгу СССР

Аполлон – бог искусства, а также бог света, покровитель искусств в древнегреческой мифологии.

А. Кун. Легенды и мифы Древней Греции

Аполлон – Parnassius Apollo L. Размах крыльев 70 – 90 см. Летает в июне – августе; гусеницы обитают на очитке. Распространен – Евр. Часть, Кавказ, Южн. Сибирь, Д. Восток, но встречается локально и в небольшом количестве.

Г. Н. Горностаев. Насекомые СССР. 1970

Много лет я искал Аполлона. Поблизости искать его не было смысла, хотя когда-то он летал совсем рядом – и в том районе, где я сейчас живу и где выросли многоэтажные здания, говорят, можно было запросто его встретить. Но теперь нет. Теперь его нельзя встретить не только рядом, но и в близких окрестностях, ехать нужно далеко, забираться в горы, а там тоже искать и искать, потому что, согласно справочнику Горностаева, «встречается он локально и в небольшом количестве».

Но с тем большим пылом я искал его, надеялся обязательно встретить. Да, мне всегда верилось, что я непременно встречу его, потому что он жив, он остался, он не мог не остаться.

В самом раннем детстве своем я, кажется, верил уже, что найду нечто такое, хотя, конечно, не представлял себе тогда, как оно выглядит, даже не думал, что это именно бабочка – большая, красивая, полупрозрачная, которая «летает только в солнечную погоду». Определенно в детских моих мечтах его место занимало всегда что-нибудь другое: то красивая и загадочная игрушка, то новогодняя елка, нарядная и сверкающая разноцветными лампочками, а еще лучше мерцающая в неверном свете от тоненьких, огненных живых язычков маленьких свечек, то сказка бабушки, то колыбельная песня мамы. Да и потом, в том периоде жизни, который назывался когда-то отрочеством, я тоже не понимал еще, что это именно бабочка и именно с таким названием, которое совпадает с именем бога искусства и света в древнегреческой мифологии. Хотя бабочек я, конечно, уже тогда замечал.

Да только ли бабочек! Гостеприимный мир, казалось, широко распахнул передо мной солнечные свои просторы, и хотя детство, отрочество и юность были у меня отнюдь не безоблачными, как, впрочем, наверное, и у большинства людей моего поколения, однако я упорно верил, что все это только личные мои несчастья и беды; так же как и горести близких, знакомых и даже соотечественников моих есть лишь временные и случайные неудачи, стечения обстоятельств. А мир, сверкающий разноцветными красками, солнечный мир пребудет вовеки, он есть, он жив, он всегда рядом, и нам бы только подобрать к нему ключ. Я и сейчас верю. Вот только ключик…

В детстве и юности увлечении у меня было много. Ну например, микроскоп. Он меня смущал чрезвычайно. Ведь через него можно увидеть то, чего так просто никогда не увидишь! Случайно обнаружилось, что этот прибор есть у моей бабушки, хотя она всегда запирала его в шкаф. Он был сделан из желтого полированного металла – блестящий, сверкающий, золотой, с подвижным круглым зеркальцем внизу, под предметным столиком… Оказалось, правда, что это не микроскоп, а «тряхиноскоп». Почему он так назывался, я и сейчас не понимаю, мне было известно только, что увеличение у него не очень большое, однако же достаточное для того, чтобы рассматривать, например, инфузорий. Даже те скудные сведения, что мы получали о мире одноклеточных в школе, почему-то очень волновали меня. Крошечные, не видимые простым глазом, но сложные, подвижные, с удивительным строением, разные! И размножаются почему-то делением… В книжке Н.Ф.Золотницкого «Природа в школе» я прочитал, что можно сделать нечто похожее на «волшебный фонарь» с большой колбой, наполненной дистиллированной водой, которая представляла бы собой увеличительное стекло и конденсор одновременно, – и тогда можно рассматривать живых инфузорий на экране!

Так и не удалось мне соорудить «волшебный фонарь», даже колбу трудно было в те времена достать, но вот появилось нечто реальное – золотой микроскоп, называемый «тряхиноскопом»! Разумеется, его прятали от меня, но однажды бабушка все-таки подарила его мне. Как прерывалось дыхание, когда я устанавливал его на столе рядом с лампой, регулировал зеркальце, чтобы отраженный от него свет попадал снизу в дырку предметного столика, на котором лежало стеклышко с рассматриваемым препаратом! Мгновенно были тщательным образом рассмотрены волосы, бумага, пыль, лист комнатного растения… Потом я вспомнил, что где-то на улице, в нескольких трамвайных остановках от моего дома, видел кучу песка, которая желтела на снегу – ведь была зима! – и мне страшно захотелось рассмотреть этот песок, я помчался за ним, хотя был уже первый час ночи…

Но многие-многие увлечения детства и юности были, оказывается, лишь подступами. К чему? Тогда этого я еще не мог понять.

Интерес к фотографии перешел ко мне от отца, пожалуй, хотя он не успел ни обучить меня фотографированию, ни даже рассказать что-то об этом – он погиб, когда мне не исполнилось и двенадцати лет. Но он был фотолюбитель – именно любитель, – и в наследство от него остались два любовно сделанных фотоальбома и два допотопных пластиночных фотоаппарата – «Фотокор» и «Турист». Я почти и не фотографировал ими, если не считать робких снимков пейзажей и шестнадцатилетней очаровательной девочки – своей школьной любви. И в этом, пожалуй, был символ: я фотографировал именно то, что больше всего любил.