бабка в переднике злая моя тоска

тихая-тихая

за полночь вяжет носки

глядит в телевизор

сжимает больной висок

ищет на рынке

удобные башмаки

хотя никуда не ходит

разве что в магазин

и в аптеку.

в окне умирает свет

зари вечерней,

шорохом старых газет

и прошлогоднего разнотравья

пахнет прохладный зал.

И когда за окном играет

военный марш

никто не поднимает глаза

А когда мне было пять я упаду с горы

А когда мне было сорок

я уезжаю в сибирь

в бескрайние тихие земли

смотреть на выпавший снег

и помнить в саду сирень

отца, который отбросил тень

и ушёл

и стал человек

а я буду помнить запахи пыльных штор

скрип качелей

цветенье старых садов

и маятник будет качаться

как ржавый топор

пока не останется только мартвеющий снег

и ямочки на снегу

от капель

упавших

с сиреневого куста

и будут пахнуть смертью ландыши на трюмо

и по пыльной степи года катить поезда

Месяц всадник унылый

отпустит лошадь свою

по лунному небу

бежать,

по вечерней росе

а через год с лошади слезет краска и карусель

остановит свой призрачный бег

на краю

города

в перепутье сырых дорог

где мы в детстве играли в прятки в вечерней росе

а я так люблю лежать на спине

и смотреть в до краёв

полное звёздами небо

как все

и слушать бегущие насыпью поезда

и слушать нахрапом бегущих коней

и чувствовать, как мартвеющая земля

поглощает меня

потому что она сильней.

за окнопоезда всплыл на лестнице человек

поезд пере-городил – взрезал – ему – грудь

одетый в зелёное и сапоги —

верно, рыбак – он шёл наверх,

но поезд железной грудой

не дал вдохнуть

лицо человека поездом взрезанного пополам

я не увидела – ни щекИ, ни выраженья глаз —

но за его спиной черноречкой лодка плыла —

лодка и человек всплыли на миг среди нас,

едущих в поезде, жующих свою тоску,

и его лицо (не увидАнное мной) напомнило лес

и предзакатные

небеса и в деревенской церкви

тёмный иконостас

и стих стал неполон, скомкан, как будто он

горожанином сраным ввалился в зелень равнин

зарезал грудожелезой поезда, ржавью колёс

сотни костлявомясых спин

как топороневзрачно грудь бабы беременной вскрыл

как мёртвоотравленной рыбой чумной продавец накормил

человека, что за окном всплыл

человека, похожего на рыбака

уплывшего дальше

в вечереющий небопляс

пока поезд грахал в бессмысленный звездопад

пока поезд вёз нас.

в троллейбусе

в троллейбусе

его рога

           его рога

мешают мне смотреть в окно

а за окном темным-темно

и вьюга и пурга

 я всё еду

            еду

                  еду

понедельник вторник среду

еду

      еду

              еду

                    еду

от обеда до обеда

от обеда до беды

и пурге мои следы

по-те-ря-ют-ся

я в страшном страшном страшном сне

и холодно и жутко мне

и валит мокрый снег

и этот мокрый тусклый снег

и жухлый лампочек рассвет

здесь всё напоминает мне

как я в одном далёком сне

ловил ушанкой снег

а тут рога рога рога

недельник вторник среду рга

в окне не видно нифига

мешают мне смотреть в окно

и мерть рхиод

и в небе зга

юность-без-юности

старость без смерти

последыши, выпавшие из революционной дыры.

грыжи жизни.

сгустки сажи и пыли в печных трубах жилищ

на Чудильнике (такой район в Могилёве)

и по кладовым – сгустки пищи

на долгую, долгую зиму

в тёплом кишечнике коммунальной норы

вот-вот прорвутся нарывы

от рабочих ботинок

(папе, Андрею Рафхатычу, выдали в ЖРЭУ),

от носков шерстяных,

его мамой безумной связанных,

чешется, очень сильно чешется кожа

в прихожей в ящиках

вещи «на всякий случай»:

варежки с поехавшими (как бабушка) петлями,

детская обувь жмущая,

стельки из старых ботинок,

тюбики с засохшим клеем —

всё это периодически перемещается на дачу

……а там на исходе лета родители топят печку

старыми книгами, смеются и плачут.

Опадает в осень Отечество.

Каждый подъезд как родной

в любом из в этих снегах затерявшемся городе.

Каждый подъезд моей первой любовью отмечен.

в ноябре сапоги размокают в воде

и их хлипкие пятки

отрываются,

а чек просрочен

последыши, выпавшие из окраин рабочих,

из детоносных борщей трудового последнего дня.

кто-то ищет, из кого вывалиться в час наступающей ночи —

не из меня.

сгоревшие Бобруйска гостиницы

сгоревшие евреи Освенцима

неотомщены

а (кому какие за стенами снятся сны?)

соседи, как говорится….

а кто-то ищет вывалиться в час наступающей ночи

в час наступающей полночи созреть дотла

…и рука, продолжив в воздухе жесты твоей руки, —

бабкина пряжа, психоделичные половики —

возле каждой подъездной клетки.

Возле каждой подъездной клетки —

гол, забитый в рот твоего горлА

а как горела в дачной печи лиственниц ветвь

никому не услышать

никому не подсмотреть.

как мы крали соседского сада яблоки чтобы сварить компот

как кусали чтобы мужчин сгноить

чтобы адамом в евин айвовый рот

боли свои излить

никому не услышать, никому не подсмотреть,

как проглатывает за верстою версту

пожар

никому не услышать, никому не подсмотреть,

как преют ноги в дерматиновых башмаках

как на склонах у Подниколья горит по весне трава