«Гордости последняя твердыня…» Гордости последняя твердыня, времени простое торжество. – Помнишь, как мы были молодыми? – Я ещё не помню ничего. Я ещё живу твоей победой, августейшим месяцем, теплом, скоротечной сладостью побега, звёздами под самым потолком, утренним сиянием колодца, грозной правдой слова твоего. – Знаешь, как всё это отзовется? – Я ещё не знаю ничего. Просто я иду в ночной пустыне и уже не вижу с высоты, как цветут в оставленной долине чёрные и белые цветы. «До самого синего моря…» До самого синего моря большая дорога ведёт. Сухой терпеливый цикорий до самого снега цветёт. И столько любви и согласья в обычном осеннем труде, что сердце не вынесет счастья и тайно склонится к беде в наивном древесном расчёте, где после зимы столбовой, послушная долгой природе, беда обернётся весной, зелёным добром обернётся когда-то в положенный срок. Не зря же кругом остается так много травы и дорог, теченье гудков пароходных и в пыльных, широких кустах — движение птиц перелётных, зимующих в этих местах. «Звёздный гонец опоздал…» Звёздный гонец опоздал. Тихая почта земная, верную службу справляя, штопает этот провал. Осень. Сквозной неуют. Ветер разносит планету. Как погорельцы, по свету бедные письма идут. Тянутся, тают во тьме птицы мои одиночки, вроде поправки к зиме или последней отсрочки. Прощание с Севастополем Конец сезона. Первое ненастье. Испарина на гулких площадях. Предчувствием ненужного несчастья сжимает горло. Сохнет на губах густая соль несказанного слова… Как будто поезда и корабли отпрянули от сердца и земли и обнажили берег и основу. И белый город, сбывшийся во мне, гудел, как время, свыше и извне, стекал к воде и поднимался в гору, жестоко обступал со всех сторон, как высший суд и как земной закон, и был, как жизнь и как могила, впору. Упало небо тесного вокзала. Бегучий свет разлучного огня пылал на рельсах. И судьба кричала вокруг меня и впереди меня. «Лес был слепой, капельный…» Лес был слепой, капельный, в утре, в росе, в дожде… Леший ходил похмельный, с блёстками в бороде. Леший стоял усталый возле больших стволов, лешему было мало сытных лесных хлебов. Как он хотел в долину, где, позабыв о нём, женщина гнула спину над голубым бельём. Леший боялся шума, всхлипывал, как птенец. Тихо стоял и думал — вышла бы наконец! Лучше бы за грибами, тропочкой, за холмы… Встретиться бы глазами, помнить бы до зимы. «Редкие троллейбусы скрипят…» Редкие троллейбусы скрипят, топчутся у красного огня. Десять остановок до тебя. Десять остановок до меня. Город начинается, как лес, город поднимает до небес песню коммунального гнезда — мы её не слышим никогда. Яростная, гулкая тоска кружит снегопад и листопад… Песня соловьиная сладка — соловей ни в чём не виноват. В каменном орешнике живём, песни одинокие поём, маемся у леса на виду, горла запрокинув в темноту. Я ещё маленько потерплю, пятачок заветный накоплю… Помолчу у песни на краю, — проезжай – я мимо постою… «Друзья мои…» Друзья мои, сладчайшими словами не воротить и рук не отогреть… Как я хотела раньше умереть, чтоб никогда не расставаться с вами. Поэты, голодранцы, крикуны, живые дети смерти и войны, последние погибшие солдаты, ни перед кем уже не виноваты, посмертной славой не защищены. Оставшиеся грозно молодыми, застывшие в ребяческой гордыне, глядите нам, незнаемым, вослед весёлыми и страшными глазами… Не в том печаль, что нет вас рядом с нами, — в помине нет… Уже в помине нет. «Ветер повеет сластью медовой…» Ветер повеет сластью медовой, прелью болотной, травой перестойной… А на деревне всё девки да вдовы — вроде бы тихо, да неспокойно. Бабка ведром на крыльце погремела, шорканый веник приткнула у печки. – Ты бы, молодка, в избе посидела — вон как русалки балуют у речки. – Что же ты, бабка, от них бережёшься — время прошло и беда миновала. – Ох, не от всякой беды упасёшься, да и от счастья радости мало. Скажешь, что горе – тоже до срока… Время далёко, а омут под боком… Может, и правда, пропащие души, только всё тянет плакать и слушать — вот и жалеют, что боль отгуляла, что холодна им речная могила… Чёрного хлеба им не достало, горькой цибули им не хватило… |
