А что касается наказаний, то лет эдак до трех Джинка вовсе не понимала самой идеи. Разве может быть такое, чтобы мне захотелось сделать ей что-то плохое?! Если даже мне случалось все-таки ее шлепнуть или одернуть поводком, она смотрела на меня снисходительно и чуть насмешливо: что, мол, рука сорвалась? Она считала это случайностью, в крайнем случае - ошибкой, которую, по благородству своему, легко прощала, не держа на меня зла. А я сдавалась, мгновенно забывая обо всех и всяческих педагогических соображениях. И только после одного случая, когда я рассвирепела по-настоящему (дело того стоило!) и хорошенько оттрепала ее за холку, она сообразила, как и за что наказывают собак. Чем и доказала мне - в очередной раз! - что собака реагирует на истинные наши эмоции, а никак не на внешнее их выражение. А попутно и научила меня воспитывать собак не плохо понятыми "методами дедушки Дурова" - поблажками да уступками, - а настоящим, действенным добром.
И до сих пор, вот уже много лет, мне не приходится, как с другими собаками, произносить укоризненное: "Джина, ты опять...". Она может сплоховать по незнанию, но никогда не повторяет своих проступков. Разве что драки с сестрой... но это не что иное, как затянувшийся воспитательный процесс. Это мне не хватает выдержки, чтобы позволить им "додраться" до логического конца.
Впрочем, то, что можно делать с кобелями, у сук чревато неприятностями. Собачьи дамы, независимо от породы и возраста, дерутся без объявления войны и без пощады - это связано с их наследственными видовыми особенностями. А мои девчонки, столетиями приспособленные к тому, чтобы брать зверя вмертвую, точно так же "охотятся" и друг на друга. И все же, хотя я стараюсь подходить к этому профессионально, их драки утомляют до крайности. Вспыхивают они даже без повода, стоит им перевозбудиться, скажем, от присутствия и наглого поведения третьей собаки. И только я, прикрикнув: "Следующая драка будет со мной!", могу охладить их боевой запал.
Сейчас уже очень трудно поверить, что Джи-Джи долгое время была не столько моей собакой, сколько Рольфиной. В нашей стае через это проходит вся молодежь, без исключения, и я не вмешиваюсь в их отношения, зная по опыту, как много дает детям общение с Вожаком, с великолепной, сильной и очень умной овчаркой.
Однако Джинка много дольше других относилась ко мне как к привходящему обстоятельству, своего рода элементу окружающей среды. Нет-нет, она и любила меня больше, чем кого-либо из семьи, и слушалась безотказно, и защиты от праведного негодования мужа искала у меня, и с щенячьими бедами своими она, наученная старшими, приходила ко мне и только ко мне. И о моей к ней любви она знала прекрасно. Но радости она во мне не искала. Я просто полагалась ей "по должности", будучи так же неотъемлема от нормальной собачьей жизни, как полная миска, как кров над головой, как уютное местечко. А радостей ей хватало в стае. Гордая и независимая, она благоволила принимать мою беззаветную любовь, словно бы все время давая мне понять, что обойтись без меня ей, в случае чего, совсем не так трудно. Вряд ли я сумею передать это ощущение словами. Вроде бы, все, как положено, по всем самым взыскательным меркам - моя собака, и ничья больше. Да только мне ли не знать, не чувствовать, что - не до конца!
А для меня она стала воплощением всей радости жизни - беспечная, игривая, подвижная и необычайно яркая во всех своих проявлениях. Девяносто третий год выдался для нашей семьи, как и для очень многих, весьма и весьма нелегким. И среди всей жизненной смуты, среди неисчислимых забот и сложностей быта, Джи сделалась для меня животворным огоньком, той самой Искоркой-в-Тумане, какой остается по сей день. Назвав ее так впервые из-за беленькой "звездочки" на темной спинке, за правой лопаткой, я не подозревала, что имя это обретет символический смысл.
Мужчины мои говорят, будто тогда их "держала" я. А меня "держала" Джинечка, крошечная собачка, совсем еще молоденькая. От одного взгляда на нее теплело на душе. Бамби моя обладает свойством успокаивать не хуже валерьянки, да только не спокойствие мне было тогда необходимо. Не могу не признаться: бывали минуты, когда не отчаяться, не пасть духом мне удавалось исключительно благодаря Джи-Джи.
Вот она играет с матерью и суровым дядькой-воспитателем. Мать неутомимо отрабатывает с наследницей боевой славы охотничьи приемы, а Рольф возится с любимой приемной дочкой упоенно, самозабвенно. Джинка, резвушка и проказница, прыгает вокруг развалившегося на полу великана, а тот, блаженно урча, делает вид, будто отчаянно ловит ее страшенными своими зубами, да вот поймать все никак не может.
Вот они на прогулке учат ее драться, заставляя отбиваться то от каждого по очереди, то сразу от обоих, и отступают, когда она, устав от возни, прижимается к моим ногам. Они-то знают, что уметь защитить тылы едва ли не важнее, чем храбро идти в атаку.
А я наблюдаю за веселой суматохой и сердце мое обмякает и теплеет. Уходят, тускнеют житейские заботы и неприятности. Я словно бы сама напрыгалась, набегалась, зарядилась невероятной фоксячьей энергией. Так Джинка и росла обожаемым и людьми, и собаками, забалованным сверх всякой меры ребенком.
Я любила ее всегда, любила самозабвенно и преданно. Я сердиться-то на нее не умела, да и до сих пор не научилась.
Время шло, выросла и Джинка. Пора ей было становиться мамой.
Когда я вяжу Бамби, я на сто процентов уверена в ее абсолютном доверии ко мне. Она вытерпит все причуды даже очень трудного партнера (всяко ведь бывает при вязке!), без капризов выносит детей, всегда скажет мне, если, паче чаяния, что не так, а уж родит - как подарит. С Джи предсказать ничего было нельзя. Беременность она воспринимала как исключительно свое, глубоко личное дело. Она подолгу лежала в задумчивости, "беседуя с детьми", и не больно-то желала, чтобы я вмешивалась в этот интимный процесс.
А как она боялась родов! Месяцем раньше, когда мама Бамби родила Каську, Джи все видела и, казалось бы, все должна была понимать. Бамби показывала ей гнездо, учила ухаживать за щенком. Но вот настала Джинкина пора - и почти двое суток мы с ней места себе не находили.
Я очень старалась бояться только тайком от нее, специально уходила в сторону, когда становилось не по себе. Со своими всегда так - умом понимаешь, что оснований для тревог нет никаких, но сердце съедают сомнения: а что, если я чего-то не вижу? Но рядом с ней я обязана была излучать спокойствие и уверенность в счастливом исходе. Почти двое суток я твердила ей, словами и без оных: "Не бойся! Я все время с тобой! Вдвоем нас голыми руками не возьмешь!".
Когда родился первенец, Ларс, это событие так потрясло ее, что рожать дальше она забыла. Господи, еще трое детей, главное еще впереди, а Джина моя все облизывает сына, не позволяя мне ни на минуту убрать его в специально приготовленную рядом с гнездом коробку на грелке. Начинаются новые схватки, я, как положено, откладываю в сторону младенца, чтобы мать случайно не задела его в родовых судорогах, - и схватки тут же прекращаются, она бросается искать малыша. Так она и не доверила мне ни одного ребятенка, пришлось оставлять их в гнезде и бдительно следить за их безопасностью при следующих родах. Вот уж не знала я таких хлопот с Бамби!
Зато потом, чуть только придя в себя после родов, Джинка стала льнуть ко мне как никогда прежде. Она как бы вовсе перестала разделять себя и меня, мы окончательно стали единым целым. А я бесконечно рада была делать для нее все, чего только она ни пожелает, я баловала ее больше, чем Бамби (хотя и первую свою подружку я балую безобразно), лишь бы она, в свою очередь, не переставала твердить мне: "Я всегда буду с тобой!".
Теперь она всегда рядом, в паре метров от меня. Очень сдержанная во всех проявлениях чувств (ее поцелуи, на которые так щедры Бамби и Каська, еще надо заслужить), неразговорчивая, она иногда плачет в открытую, когда я, уходя из дома, не могу взять ее с собой. Вообще-то, они всегда знают, куда я иду, но бывают же случаи, когда я сама колеблюсь, не взять ли ее, - вот тогда она, понадеявшись и разочаровавшись, расстраивается беспредельно. А потом встречает у дверей первой и ворчит, если кто-то другой пытается поздороваться нежнее, чем она.
