– Но что это может означать? – удивился Фламбо.
– Не представляю, – ответил Браун. – Пока что дело Хирша – темный лес для меня. Если бы речь шла о левом ящике вместо правого и о красных чернилах вместо черных, то я принял бы это за случайные ошибки мошенника, как вы и говорили. Но тройка – это мистическое число, оно увенчивает вещи. Вот и здесь то же самое. Расположение ящика, цвет чернил, цвет конверта – если все указано неправильно, значит, это не случайное несовпадение.
– Что же тогда? Измена? – спросил Фламбо, вернувшийся к своему обеду.
– Этого я тоже не знаю, – ответил Браун с выражением замешательства на круглом лице. – Единственное, что приходит мне в голову… Знаете, я так и не разобрался в этом деле Дрейфуса. Мне всегда легче уловить нравственную сторону, чем вещественные доказательства. Я сужу по глазам человека, по его голосу, по тому, выглядят ли счастливыми члены его семьи, какие темы он предпочитает, а каких избегает. Так вот, дело Дрейфуса стало загадкой для меня. Дело не в ужасных обвинениях, выдвигаемых обеими сторонами. Мне известно (хотя в наше время не принято об этом говорить), что человеческая природа неизменна и в высших сферах власти могут появиться новые Ченчи или Борджиа. Нет, меня озадачила искренность обеих сторон. Я не говорю о политических партиях; рядовые члены в целом честны, но им легко заморочить голову. Я говорю о действующих лицах, то есть о заговорщиках, если они действительно были заговорщиками. Я говорю о предателе, если он был предателем. Я говорю о людях, которые должны были знать правду. Дрейфус вел себя как человек, который знал, что с ним поступили нечестно. Однако французские политики и военные вели себя так, как если бы они знали, что Дрейфус не пал жертвой клеветы и действительно является предателем. Я не говорю, что они вели себя хорошо или плохо; я лишь хочу сказать, что они вели себя уверенно. Возможно, я выражаюсь нескладно, но знаю, что я имею в виду.
– Хотел бы я это знать, – пробормотал его друг. – Но какое отношение это имеет к старому Хиршу?
– Допустим, что хорошо осведомленный человек начал снабжать противника ложной информацией, – сказал священник. – Допустим, он полагал, что спасает свою страну, обманывая иностранца. Далее предположим, что это привело его в шпионские круги, где ему предложили небольшие деньги и завязали с ним незначительные контакты. Предположим, он сохранял свое шаткое положение и по-прежнему не говорил правду иностранным шпионам, но позволял им все определеннее догадываться об истинном положении вещей. Лучшая часть его натуры (то, что еще от нее осталось) говорит: «Я не помог врагу; я сказал, что документ находится в левом ящике». Но худшая сторона уже может сказать: «У них хватит ума, чтобы поискать в правом ящике». Думаю, психологически это возможно, особенно в наш просвещенный век.
– Может быть, психологически это возможно, – отозвался Фламбо. – Тогда можно понять, почему Дрейфус был уверен в своей невиновности, а судьи были уверены в его виновности. Но с исторической точки зрения это невозможно, потому что в документе Дрейфуса (если это был его документ) содержались точные сведения.
– Я думал не о Дрейфусе, – возразил отец Браун.
Столики кафе опустели, и над собеседниками сгустилась тишина. Было уже поздно, хотя солнечный свет все еще льнул к предметам, как будто случайно запутавшись в древесной листве. Фламбо резко подвинул свой стул, так что звук эхом отдался вокруг, и закинул локоть на спинку.
– Что ж, – сурово сказал он, – если Хирш – не более чем робкий торговец изменой…
– Не стоит слишком сурово относиться к ним, – мягко ответил отец Браун. – Они не так уж виноваты, просто им недостает интуиции. Я имею в виду то, что заставляет женщину отказываться от танца с мужчиной или побуждает мужчину не трогать свои капиталовложения. Они внушили себе, что «чуть-чуть не считается».
– Так или иначе, он в подметки не годится моему поручителю, и я доведу дело до конца, – нетерпеливо сказал Фламбо. – Возможно, старина Дюбоск немного не в своем уме, но все-таки он патриот.
Отец Браун вернулся к блюду со снетками. Что-то в его неторопливой манере еды заставило Фламбо снова устремить на него взгляд своих блестящих темных глаз.
– Послушайте, Дюбоск абсолютно прав в этом отношении, – настойчиво произнес он. – Вы ведь не сомневаетесь в нем?
– Друг мой, я сомневаюсь во всем, – ответил маленький священник, отложив нож и вилку с видом беспросветного отчаяния. – То есть во всем, что произошло сегодня. Я сомневаюсь в событиях, разворачивавшихся у меня перед глазами. Я сомневаюсь во всем, что видел, начиная с сегодняшнего утра. Что-то в этом деле сильно отличается от обычной криминальной загадки, где один человек более или менее лжет, а другой более или менее говорит правду. Здесь же оба… Ладно! Я изложил вам теорию, которая могла бы удовлетворить кого угодно, только не меня.
– И не меня, – Фламбо нахмурился, между тем как его собеседник набросился на рыбу, словно покорившись судьбе. – Если вы можете предложить лишь идею о записке, которую толкуют по-разному, я скажу, что это очень хитроумно, но… как бы еще сказать?
– Но неубедительно, – быстро вставил священник. – Я бы сказал, совсем неубедительно. Вот что странно: почему ложь выглядит такой неумелой, словно у мальчишки-школьника? У нас есть лишь версия Дюбоска, версия Хирша и моя скромная выдумка. Либо записка была написана французским офицером, чтобы погубить французского чиновника, либо она была написана французским чиновником, чтобы помочь немецким военным, либо она была написана французским чиновником, чтобы ввести в заблуждение немецких военных. Очень хорошо. Но секретный документ, курсирующий между такими людьми, офицерами или чиновниками, обычно выглядит по-другому. Он должен быть зашифрован, или, во всяком случае, изобиловать сокращениями, научными и профессиональными терминами. А здесь мы имеем дешевку из низкопробного романа, вроде «ты найдешь золотой ларец в багряном гроте». Это выглядит как… как если бы писавший хотел, чтобы другие сразу же распознали фальшивку.
Прежде чем они успели обдумать сказанное, невысокий человек во французском мундире стремительно подошел к столику и с глухим звуком опустился на стул.
– У меня необыкновенные новости, – сказал герцог Валонский. – Я только что от нашего полковника. Он собирается покинуть страну и просит передать свои извинения sur le terrain[4].
– Что? – воскликнул Фламбо и самым грозным тоном добавил: – Извинения?!
– Да, – угрюмо ответил герцог. – Прямо на месте, перед всеми, когда шпаги будут обнажены. Нам с вами придется сделать это, когда он будет выезжать за границу.
– Но почему? – вскричал Фламбо. – Ведь он же не боится этого ничтожного Хирша!
– Полагаю, это какой-то жидомасонский заговор, – сухо бросил герцог, – предназначенный для того, чтобы сделать из Хирша героя…
Лицо отца Брауна казалось простодушным, но имело любопытную особенность: оно либо ничего не выражало, либо вдруг озарялось светом знания. Существовал краткий миг, когда одна маска падала, и на ее место становилась другая, и Фламбо, хорошо знавший своего друга, моментально заметил, что тот понял нечто важное. Отец Браун ничего не сказал, но доел рыбу на тарелке.
– Где вы в последний раз виделись с нашим драгоценным полковником? – раздраженно спросил Фламбо.
– В гостинице «Сен-Луи» у Елисейских полей, куда мы приехали вместе с ним. Как я сказал, он уже собирает вещи.
– Как вы думаете, он все еще там? – нахмурившись, поинтересовался Фламбо.
– Едва ли он уже съехал, – ответил герцог. – Он собирается в долгое путешествие…
– Нет, – внезапно сказал отец Браун и встал. – Его путешествие будет очень коротким – в сущности, одним из самых коротких. Но мы еще можем успеть и повидаемся с ним, если возьмем такси.
Отец Браун упорно хранил молчание до тех пор, пока автомобиль не свернул за угол гостиницы «Сен-Луи», где они вышли на улицу и под руководством священника зашли в переулок, где уже сгустились вечерние тени. Когда герцог нетерпеливо спросил, виновен ли Хирш в измене или нет, отец Браун рассеянно ответил:
