В конце книги стоит очерк памяти Иосифа Бродского. Мне жаль, что Игорь не преодолел некоторой предвзятости (стеснительности?), из-за которых его встреча с Бродским не состоялась. Круг интересов Иосифа Александровича выходил далеко за пределы авторского «я» поэта, распространяясь от вещей анекдотически бытовых до возвышенно теологических. Общение с ним могло бы «загрузить» человека, связавшего свою судьбу с литературой, на всю жизнь. Игорь предпочел остаться «капитаном ирреальной субмарины», как назвал его виргинский друг в одном из стихотворений этого сборника, и, в конце концов, лег на дно, чтобы всплывать иногда в разных частях мирового океана наподобие принца Даккара, возглавляющего восстание сипаев против британских колонизаторов. Несмотря на сюжетную законченность книг Жюля Верна, судьба капитана Немо до конца не описана, оставляя, таким образом, поле для дальнейших интерпретаций и, несомненно, заслуживает увлекательного продолжения. Вадим Месяц июнь 2008, Новодарьино cтихотворения 1990 – 2007 I «Твои буквы азъ и глаголь…» Твои буквы азъ и глаголь барабанной дробью в ушах заметает сухая соль на покатых птичьих горах, где с тобой мы бродили два долгих года тому назад. Память входит в свои права и наводит прицельный взгляд на ступенчатый спуск к воде. Там в иное время, в ином колесе событий – но где? – нас трепал листоливенный гром. А теперь только белый плат всюду, сколько охватит глаз, да моргающий птичий свет от реки, что летит дымясь. Местность В жизни другой я был бы наверное волком. Пальто прирастает ко мне точно тканая шкура. Сейчас на дворе время ржави, и сыростью тянет из рек, погребённых под Городом. Зелёные лиры деревьев приветствуют нас, сам-друг с серой тенью спускающихся по кольцу потеплевших бульваров. Зияние света радует глаз изгибами линий. В ночь, когда ты уехала, выпал снег, наполняя ровным искреньем покой. Внутренний свет становится внешним, набухая в буграх позвонков, сквозь потёртости щёк и лодыжек. Воздух оплотневает. Лиры деревьев в медной ржавчине – всё не слетевшей. Твоя речь ещё на губах, перебивчатый синтаксис – в сердце, в зренье – селезни дымчатых масс молока и лазури: как мне укрыться в такой снегопад? Хоть закусывай до крови губы или, встав на задние, вой на полдневное солнце. Впрочем, я не волк – лишь стрелок среди дымчатых серых курганов и легко затеряюсь под их «Как я боялся – о! – окаменеть…»
Как я боялся – о! – окаменеть, стать формою, которой бы дивились, а вышло: тени зримые смесились, и немота вошла в меня на треть. Без имени, как ветер в тополях и лепеты взвиваемого праха, я горло зажимаю не от взмаха крушащего, а от того, что взмах меня давно уж выбросил туда, где дышат существа иного толка, и только мысль, как лёгкая иголка, латая жизнь, снуёт туда-сюда. Первоснежье Не в зелёных, как сон, садах, не в садах, что по брови в воде, не в садах, одетых цветом во снах или снегом наяву, – ах, в нигде, в том пространстве, где жгучей пыльцой провевает ноябрь в молоке у реки парк, сгорело кольцо на какой сама знаешь руке. Так лети же на юг, где поют птичьи горы и густая река, где леса почти беззвучно текут переливами росы-молока: там люди не ведают букв, вслед за летом приходит зима – шкуру старую спаливши, на юг, в изумление света-ума. ✧ Если ты не будешь мой дом беспокоить, то кто тогда? – позвонок зацепив позвонком и ребром о ребро, в холода придавив, как рябины гроздь, тем, что выпросталось из тугих мышц, мою плечевую кость; поддержав подымающий взмах колебанием, выдох – вдо- хом плотно прижатого рта. Как тепло подыматься до крайней точки, о немота, где уже раскрываются сто – на плечах и на рёбрах – век – ласки выгибом, теплотой ожигая метельный снег. ✧ Ранней стужи стакан, будто водку пил, поднимает внутри ветряками сил прах отземный, гонит внастил. Языками искристая недолга заползает в край, где река, в снега зарываясь, в нагие рога протрубила, где утром, на рыжий свет щурясь, смотрит лисица, где лыжный теряется след, отзываясь сердцу в ответ. И когда, потревожена звоном извне об окно, питья в истомлённом сне ты пригубишь в колёсах теней серых птиц, пробегающих по щекам, по спине и рукам – большей жаждой сам я тогда развернусь на дне |
