Дмитрий Григорьев родился в Ленинграде в 1960 году.

Учился на химическом факультете Ленинградского государственного университета, где занимался исследованием феромонов насекомых.

Работал бетонщиком, плотником, мозаичником, оформителем, аспирантом, старшим лаборантом, старшим лейтенантом (ликвидатором последствий аварии на ЧАЭС), журналистом, редактором (редактировал разное – от книг до глянцевых журналов), стекломоем, оператором газовой котельной и т. д. (в общей сложности более 20 профессий).

Автор многих публикаций в толстых и тонких журналах, нескольких книг стихов и прозы, член Союза писателей СПб, Землемер Незримой Империи, президент и один из отцов-основателей «Всемирной Ассоциации Любящих Изабеллу» (ВАЛИ), лауреат премии имени Н. Заболоцкого и т. д.

Среди петербургских поэтов своего поколения Дмитрий Григорьев – в некотором смысле белая ворона. Создается впечатление, что очень многие стороны «общего» опыта не то чтобы обошли его стороной, но оказались для него ненужными или несущественными, что многие яды, впитавшиеся в кожу его сверстников, изменившие состав их крови и одних погубившие, других закалившие, на него просто не подействовали.

В восьмидесятые годы молодые ленинградские поэты – по крайней мере значительная их часть – ощущали крайнюю меру отчуждения от окружающего мира и языка. Это было связано и с особенностями эпохи, и с «духом места», с «излучениями города», какими они были тогда (а они меняются). Чувство сопротивления материала было слишком велико, и только крайним напряжением голоса, сдвигом зрения и речи можно было это сопротивление преодолеть и нащупать собственный канал получения и преобразования лирической энергии. (Разумеется, были и благополучные эпигоны, которые никакого сопротивления не ощущали, кроме разве что иногда цензурно-редакторского – но речь не о них.)

Но Григорьев, кажется, жил в другом воздухе, впитывал другие излучения. Он как будто остался на всю жизнь в году своего рождения, 1960-м, со свойственными раннему шестидесятничеству естественностью, открытостью, простодушным бесстрашием поэтического дыхания, только без обаятельной безвкусицы тех лет. Он кажется товарищем, к примеру, своего однофамильца Олега Григорьева, или Сергея Вольфа, или прозаиков Рида Грачева и Виктора Голявкина.

Образ в его стихах как будто сам рождается из движения фразы. Но эта естественность не отменяет ремесленной (в высоком смысле слова), даже несколько «старомодной» хватки. Дмитрий Григорьев строит стихи не как резчик по дереву, даже не как столяр – как плотник, сколачивающий из крупных досок простую и прочную конструкцию, которая, ко всеобщему удивлению, способна летать. И, собственно, поэтическое чудо в данном случае заключается в том, что переход в другой мир (мир, главное свойство которого – чудесная непредсказуемость) происходит там, где вроде и не должен происходить.

Этот мир сюрреалистичен, но это не сюрреалистичность, рожденная болезненным сном или удивленным взглядом чужестранца. Нет, это мир сказки, иногда грустной или даже жестокой, но соразмерной человеку и потому – в каком-то смысле – комфортной:

Слово «комфорт» надо понимать правильно. Григорьев никогда не говорит ничего утешительного, но речь у него всегда идет о любви, радости, страхе, смерти, а не об одиночестве, тоске, пустоте, обесчеловечивании. И при том никаких излияний: чувство сразу же становится метафорой, картинкой, историей. А разве не в этом величайшее достоинство человека – в способности сделать свое чувство картинкой и историей? И еще: серьезное высказывание у Григорьева никогда не исключает улыбки, а улыбка – серьезности.

Что же до формальных особенностей его стихов, то как раз здесь и видна полная свобода от догматизма и предзаданности. Григорьев пи-шет иногда строфическим и рифмованным, иногда свободным стихом; но очень часто стихотворение, начавшееся как типичный верлибр определенного типа («ленинградского», восходящего к Геннадию Алексееву и Сергею Кулле, основанного на синтаксических параллелизмах, часто содержащего ироническую наррацию), на ходу меняет «породу», прорастая рифмами. И это не производит впечатления небрежности или эклектики. Скорее, перед нами подобие джазовой импровизации.

Строки Григорьева задерживаются в сознании: «Танцуй, Саломея, чью голову ты попросишь, кому в серебре на красном лежать снегу…»; «Проехали Орехово, а дальше что, проехали с орехами, а что – куда…»; «Я гоню велосипед, мне десять лет, у меня есть настоящий деревянный пистолет….». Это свойство – не необходимый признак настоящей поэзии. Но достаточный. Настоящая поэзия бывает разной: порою, и очень часто, стихи требуют от читателя напряженных усилий, привыкания, преодоления инерции. Только такой ценой можно «войти в тайную комнату». Стихи Григорьева, напротив, открыты читателю, но и в них есть «тайные комнаты», отпирающиеся только перед любящим и внимательным взглядом. Хочется верить, что эта книга такой взгляд привлечет.

У меня небольшой выбор: всего три времени – прошлое, настоящее, будущее, ещё есть возможность использовать глаголы совершенного или несовершенного вида, плюс – инфинитив, сослагательное да повелительное наклонения. Вот, пожалуй, и всё. Впрочем, и словарный запас неполон – несмотря на обилие слов, вещей, требующих себе имени, становитсябольшеи больше.А тои наоборот:появляетсяновоеслово— и тенью за ним предмет, действие или свойство.

И я стал придумывать разные имена снега, например: