«Как таракан, решив выйти из отеческих нор…» как таракан, решив выйти из отеческих нор, шевелит хитином усов, прикидывает шансы забраться под плинтус у дальней стены — так собираюсь я в восемьдесят втором в школу, давя сам себя коричневым ранцем, в котором в пределах разумного решены, по клеточкам осваивая пространство, задачи работы домашней - задатки чувства вины. «Новый год по старому стилю…» новый год по старому стилю. в вагоне-столовой висит мишура и выключен свет. бордовые щупальца «дождика» дотягиваются до котлет на столах. поезд стоит под городом ржава на полпути к курску. в окнах лестницы и фонари. проезжающий этой державой рад любому населенному пункту, как свету из под двери. Москва 1907–2007 я держу в уме исторический слой на метр вниз, где москва – в сравнении с этой — деревня, и навоз на воздухе, не лежит, как сегодня смог, а лежит на брусчатке, где на сухаревской из башни открывается вид на трехэтажный центр. и, чтоб выйти из дома, сначала ты надеваешь галоши на общем лестничном марше. представляя такою москву я чувствую себя лучше, как зная, что будет дальше, когда тут живу К весне небесный бармен ни на чей заказ в стакан москвы ночной подкладывает льда. экран рекламы – электронный страз, мотив труда. рябит окно, одежда на полу, сквозняк подъезд улиткой обживает, и тело ждет тепло, как жулик похвалу, чтоб не поверить, взгляда избегая, но жизнь закончить прежнюю к утру. так резко обрывается февраль, хоть срок его пенетециарно нуден. под санитарно-белую метель и воду твердую, как канифоль, остановившуюся на паяльном блюде, я спрятаться хотел. не по сезону общеримский календарь солжет еще раз, начиная первый день весны. и город белый с утра ему, как тапки, подавай. как с солнцем труп глазастый, леденелый, из снега вырастет оранжевый трамвай Старый летчик 9 мая 2008. Москва солнце топорщится в семь утра, москве объявляя май; с борта не видно того двора, которого тридцать пять лет назад пазуху обживал. каштаны подкинули белую горсть, сверху не пахнут цветы; машины толкают вялую злость через сиреневый дым. ест гусениц камни таблеток чугун — стучит по площади танк о том, что никогда одному здесь оставаться нельзя. потом летят, как копья, стрижи, и самолеты, урча, несут в кабинах каждую жизнь, и непонятно – где чья. Девятое мая.
Фотография из окна трамвая конный праздничный мент цокает с рацией в рот, переходя проспект через майский парад. на обнаженной москве, холодом спрятав лист дерева в черном сучке, время, рождается из каждой секунды того, чем кажемся. мы следим за «сейчас», чтобы его побороть выдуман был глаз камеры, пленка и сеть кремния, и серебро. лучше на все смотреть через стекло. Фотография пустой Красной площади, сделанная в людный день на длинной выдержке с точки зренья камней нас нет на ней. из живого камню доступна ель, и скелет в стене, или труп в стекле для булыжника есть обещанье нас, как круги на полях, до того, как рожь будет скошена – так с доски мы стираем формулу, не решив, как сойдется над нами земля. Полонез Огинского «Прощание с родиной» дама падает в метро. набок и чуть-чуть вперед, головою достает набежавший турникет. падает и так лежит. не решаясь дальше жить в общем, в частности, в москве. даме где-то сорок лет, и снаружи причин нет — видно, есть внутри нее. кто-то рядом с ней встает, поднимает вверх лицом. набирает телефон в своей будке контролер. дама создает затор, доктор ищется в толпе, полонеза ля-минор напевает турникет. «Май, исходя, перрона плоскость греет…» май, исходя, перрона плоскость греет, тряся бездомным утренним асфальт, по солнцу бьет, галдя и розовея, как в шапке краденой, под башенкой вокзал. вот свет простой оглохший и весенний несет семнадцать градусов в зубах — змеиной каплей внутренней, нательной под хлопком он спускается рубах. метро вагон железом дышит в трубку — от комсомольской считано в груди дворцов три станции, четыре промежутка — на линии зеленой перейти, динамо – сокол – капля лезет в брюки, подпрыгивает кабель за окном, москвы перебирая поезд юбки, под ее черным лезет подолом. |
