Значит, все у всех правильно. Мужчина встречает женщину, они влюбляются, женятся, рожают детей и иногда пользуются резинками, чтобы делать друг другу приятно, но детей получилось не слишком много, потому что их нечем будет кормить.

А если Нина теперь монахиня, то у нее не будет детей? У монахов же не бывает детей. Неужели мама так сильно жалеет о том, что у нее родились Нина и Катька? Неужели это так плохо для нее, что она думает, что без детей человеку лучше? Монахам лучше, чем людям?

Выходя из цеха, Марина вспомнила вчерашнее и вытерла руки о робу. Опять накатило тошнотворное чувство брезгливости, которое за смену почти рассеялось. Когда с окисленной потемневшей заготовки сползала, завиваясь, тонкая металлическая стружка, темная в начале и светлая к концу, Марине казалось, что становится чище и лучше жить. Темная болванка, оголяясь под резцом, превращалась в гладкий блестящий цилиндр, как грязная шершавая картошка раскрывает под ножом свою сочную белоснежную мякоть.

Марина вышла к проходной, но Нины на лавочке не было. Вот так, значит. Пришлось мыть полы самой. Выметая железную стружку из-под станков, Марина думала, что как-то быстро постарела – спина саднила, и заболела вздутая вена под правым коленом. Марина потерла ее рукой и почувствовала, как под тонкой кожей пульсирует кровь. Обычно Марина старалась не трогать это место – казалось, что если зацепишь случайно ногтем, то тонкая кожица лопнет и вся кровь вытечет на пол, сначала из ноги, а потом и из остальной Марины. Батюшка говорил, что нужно на ночь приматывать к больному месту капустный лист, но Марина вспоминала об этом только утром, уже у станка, когда смазывала переднюю бабку и суппорт на станине. К вечеру становилось легче, но утром хотелось, кроме подвижных деталей, смазать еще и собственные нерасходившиеся ноги. Эта же болезнь была и у рано умершей матери, которая к старости сильно располнела, и ноги ее ниже колен стали похожими на две прямые колонны, испещренные вздутыми лианами вен. Отец носил мать на руках и суетился вокруг, стараясь предугадать желания, – Марина знала, что его пугают эти ноги и что он тоже думает о том, как больно на них, наверное, ходить, хотя мама и уверяла, что ничего не чувствует.

Марина вспомнила об отце. Если бы только он был жив, если бы протянул чуть подольше, а не умер под завалом в шахте, все было бы иначе. Он этого кобеля и близко бы к Марине не подпустил, он дурную кровь за версту чуял. Но Господь прибрал его за какие-то прегрешения, а искупать это теперь Марине.

Марина повертела в руках телефон, но звонить дочери не стала: девчонка явно мстит за вчерашнее – у психиатра и в церкви она плакала, а дома не говорила с ней весь вечер. Марина надеялась, что от раскаяния, но, видимо, нет. Обиделась. Раз ты, дорогая мамочка, не позволяешь мне таскаться по мужикам с ранних лет, то я тебе помогать не буду. Впрочем, Нина ее не прогнет, силенок не хватит, это не старшенькая. Удивляло другое. Старшенькую нахалку она крестить не успела, и дурная кобелиная кровь в ней разыгралась, но Нину-то она покрестила давно, и на исповеди ее водила, и в церковь по воскресеньям заставляла, а все равно – один бес. Ничего, не все еще потеряно. Помоет Марина полы и сама – не переломится. Марина представила, как за ужином тяжело поднимется, протопает к шкафчику, вынет мазь и будет долго натирать спину. Или даже саму Нину попросит, и у той сделается виноватое лицо.

Это ненадолго отвлекло Марину, но все равно, как только толстая тряпка, брошенная на широкую деревянную швабру, поехала по полу, снова накатила привычная тоска по старшей. Уже давно не накатывала – с месяц назад выбросила тряпку из ее последней футболки.

Дни, доверху наполненные делами, а в голове только одна повторяющаяся мысль: что еще я не сделала? Не помыла посуду. Помыла. Что еще я не сделала? Не сходила в магазин. Сходила. Что еще я не сделала? Не вернула долг. Вернула. Что еще я? Что я?

Это было похоже на то, что она однажды видела в крохотном экранчике цветного телефона. Ехала в церковь в полупустом трамвае, позвякивавшем на поворотах, и увидела у мальчика, сидевшего рядом, игру – сверху падали квадратные кирпичи, а маленький человечек бегал внизу и двигал их так, чтобы они составлялись ровными рядами. И построенный ряд пропадал.

– И все мы так, Господи, – проговорила Марина вслух.

Мальчик, отвлекшись, пропустил кирпичик, человечка завалило, нападало ему по голове, и он умер. От этого Марине стало так грустно и покорно, что она расплакалась. И удивленный мальчик долго присматривался к ней украдкой, делая вид, что играет. Не могла же женщина расплакаться из-за игрушечного человечка в экранчике?

Вечерами бывал телевизор – те же стареющие артисты, с густо нарисованными лицами, иногда фильм, по выходным – церковь: поставить свечку за упокой мамы, отца и за здравие старшей. Думать о ней не хотелось, молиться тоже, но Марина все равно это делала – батюшка настаивал. Говорил, что Марина потом поймет, а сейчас пусть молится. Через силу.

Марина подумала, что Нина может сидеть в комнате и молчать дальше, а потому, чтобы пристыдить ее хорошенько, лучше бы помириться – выманить ее. А чтобы помириться, можно испечь торт или сварить абрикосового варенья. В палатку на углу завезли по дешевке подгнившие.

Старшая обожала абрикосовое. Целую банку могла за раз, а потом болела. Нина абрикосовое не любит – значит, торт. Она, конечно, всегда была другая. Довольно пытливая девочка, задающая странные вопросы об устройстве всего – от газовой плиты до рецепта пирога. Марина не любила много говорить, но иногда что-то знала, и тогда объяснять ей нравилось. Она постоянно сравнивала Нину со старшей в детстве и не находила ничего похожего. Старшая постоянно щебетала обо всем подряд, все просыпала, переворачивала, носилась как угорелая и умудрялась падать на ровном месте, а оттого вдумчивая и аккуратная Нина казалась не по годам взрослой. А теперь и она туда же. Дурная кровь свое берет.

– Я тебе говорил, давай подберу! Дороги свободные, нет, на метро поперлась! – поприветствовал Катю оператор. – Быстрей давай! У него в четырнадцать тридцать встреча, а мне еще картинку выставить надо!

Они вбежали в холл, мгновенно проскочили мимо охранника, кивнувшего оператору, и понеслись к лифту. Видимо, оператор приехал вовремя и уже обо всем договорился. Катя снова почувствовала это. Время.

Время неумолимо сгущалось. Катя физически ощущала, как со свистом уплотняются дни, сжимаясь в череду наползающих друг на друга событий, встреч, лиц, как густеет воздух, а мир вокруг от бесконечного повторения становится устало-насыщенным, тяжелым. Как извечный, приторный, ванильно-шоколадный кекс по утрам, который она даже не сама выбрала. Говорила по телефону и не успела раскрыть меню, махнула рассеянно официанту, и он принес его.

И кофейня постоянно эта же, потому что не нужно терять доли секунд на осмотр зала, выбор места и траектории до столика, да и официант уже знает, что она торопится, а потому сварил кофе к ее приходу – в пять пятьдесят пять. Это еще не завтрак по купону, но заказ он пробьет, как обычно, уже в шесть.

Рука холодна, взгляд пуст, а она сама будто давно отключилась от происходящего, и в каждую секунду с удивлением обнаруживает, что событие, которое она только что вписала в ежедневник, уже вот и происходит, и произошло, и она каким-то образом его уже описала для газеты, сняла, смонтировала. Всегда на «ты» – имени не запомнить, и здороваться на всякий случай со всеми, кто чуть дольше задерживает взгляд.

Лица и фигуры, слившиеся в неразличимое пятно, голоса, разные, но фальшивые, как один, сигналы несущихся мимо машин, мутные отсветы фонарей на выщербленном асфальте – смотри, чтобы бликов в кадре не было, ни года, ни месяца, только дни недели. Да, хорошо, конечно, я сверюсь со своим расписанием. Могу в среду с часу до двух, вместо обеда или в любой день поздно вечером. Да. После десяти. Отлично. И во всем этом неразличимом гуле вибрирующего мира пульсация собственного сердца – быстрее, быстрее, еще быстрее.