Мандельштам оставлял печать своего миропонимания почти на каждом стихотворении. Мировая культура, бытование личности и народа, любовь, смерть, родина… Стихотворение «Кому зима арак и пунш голубоглазый», с которого я начал этот очерк, должно было публиковаться по замыслу автора вместе со смежным «Умывался ночью на дворе». Стихи взаимодополняли друг друга: живописная сказочность первого текста хорошо оттенялась реалистичной и строгой онтологичностью второго. Двумя этими текстами задавался, на мой взгляд, двужильный вектор развития родной словесности – урок, нами практически не усвоенный. Тем приятнее слышать отголоски этих интонаций в стихах Екатерины Перченковой. «…кандалакша хатанга колыма в глотку заколоченная зима ….. кто болел от холода тот потом ходит по реке жестяным плотом …. где слепая дымная иордань приняла в объятья любую пьянь …. будто наледь сколота с потолка трещинами ходит по дну зрачка…» или «…эти реки, они называются цна и пра, темные и золотые, как змеи в густой траве. дышишь, и чудится запах речной воды. смотришь – в глазах остается пустой осадок. вот твоя родина, сладок ли этот дым? слезы глотаешь – и отвечаешь: сладок». Со стихами Екатерины Перченковой я познакомился в результате недолгого поиска в «случайных блогах», приключившегося со мною пару лет назад. Еще не вчитываясь в них, я понял, что имею дело с чем-то, давным-давно не попадавшимся мне на глаза, и, как я по наивности думал, нынешними поэтами уже забытым. Страсть и образность, необыкновенная естественность голоса, отсутствие вымученности, умозрительности, ложной учености. На фоне материала, транслирующегося «литературным сообществом» и даже «Русским Гулливером», стихи казались удивительно свежими, живыми, настоящими. Дело было под Рождество, и я воспринял их как Рождественский подарок. Нелепые надежды на то, что за пределами «экспертной ограды» многие пишут свободно и хорошо, не оправдались. Поиски по сайтам и журналам я вскоре забросил и, возможно, со стихами Кати больше не встретился бы, если бы через пару лет жизнь не свела нас, не объединила общей работой в издательстве и журнале… Название ее блога «сестра Монгольфье», кажется, ушло в прошлое, став названием первой книги. Дверь закрывается, мы переходим в смежную комнату (или очередной вагон поезда), еще не ведая, что нас ждет, кого там встретим. Я бы хотел увидеть поэтическую работу с историческим материалом, эксперименты с интонацией и формой, если рифмовку, то более точную рифмовку. Перченкова – поэт с развитием, движением. Желай я что-нибудь или помалкивай, она будет двигаться туда, куда считает нужным. Другое дело, что мое знакомство с ее стихами явилось результатом тех таинственных закономерностей, о которых говорил Пруст, и без которых существование поэта стало бы невыносимым. Вадим Месяц июль 2012, Нарочь I. письма человеку, едущему в поезде «хочешь ли знать, от каких щедрот происходит дорожный свет…» хочешь ли знать, от каких щедрот происходит дорожный свет, пасмурный, желтый его разлив сочиняют в каком раю? поезд идет на юг, пассажир убирает в карман билет, проводница чувствует креозот, как собака горячий след; остальные спят, или курят в тамбуре, или пьют. поезд идет на юг и пугает попутных птиц. у пассажира стучит в висках: жаль, понимаешь, жаль. весь белый свет уже скомкан и сжат до горючей капельки меж ключиц. лечь бы на полку, закрыть глаза и не видеть, куда несет. все, понимаешь, все. спал бы зубами к стенке, на вкус не пробовал эту блажь. видишь, как тот, наверху, берет отточенный карандаш, молча рисует рельсы, и фонари, и дождь, черную станцию, выгоревший бурьян, ставит короткий росчерк и говорит тебе: что отдашь? держишь внутри из последних сил слезы, и смех, и дрожь, и говоришь ему: все, что хочешь, любовь моя. «в небесах древесные колодцы ветками плетутся, глубоки…» в небесах древесные колодцы ветками плетутся, глубоки. хорошо тебе, первопроходцу: далеко до золотой реки. снег непрочен – ляжет и растает, весь ничейный, хочешь – забери: станешь, воздух на листы пластая, легкие чеканить словари, вешать под седыми потолками пепельную хмурую латынь, на ветру озябшими руками собирать небесную полынь. слушай, очарованный попутчик: по земле крадутся холода. завтра стержни вытекут из ручек – и начнется темная вода, тяжела: ни самому напиться, ни с ладоней напоить детей. только дураки и духовидцы эту воду носят в решете. золото – песчаная крупица: будет ветер – попадет в глаза. вот тогда пора поторопиться – запрокинуть голову, сказать, запинаясь, быстро, бестолково, чуя, как в ресницах горячо: «не печалься. помнишь, было слово? боже, я принес тебе еще». «вот это снег. он падает. лови…» вот это снег. он падает. лови. иди за ним по улице пологой, где ни фонарика, ни колеи, ни дома, ни дороги. где прячутся вчерашние следы — и от ночного зимнего колодца несешь кувшин диковинной воды: перевернешь – не льется. где из реки не дышит полынья, и темен воздух, и земля не держит, и нету ни поющего ручья, ни ягоды подснежной. где вся зима – один бескрайний счет; устала, ходит-ходит – не найдет по всей земле – и, пробираясь глубже, сама не знает, как она цветет, не знает, все равно, пускай цветет во все окно, послушай… nothing wicked / Брэдбери блюз я говорю тебе: вместо смерти золотая летняя кровь растечется по венам, толкнется в сердце — и поминай как звали. смотри, я отныне ветер, безымянный сторож пустых дворов, голубых цветов, прорастающих из городских развалин. я хранитель бумажной, ветхой и сладкой небыли, я тот, кто за час до рассвета услышал выстрел. я помню, как потомок салемской ведьмы мою душу по буквам на белый лист выпускал из грохочущего «Ремингтона». и с тех пор время суток прозрачные сумерки, с тех пор время года лето, время ранних яблок на солнечной стороне. одуванчики тянут стебли из-под каменных склепов, ибо летние травы бессмертней любых камней. я говорю тебе: что ускользнуло во сне, вернется во сне же -яблоком в руки, теплой звездой над крышей. в день середины лета бессильна любая нежить, впрочем, мы сами не хуже нежити, так уж вышло. и когда оживают ночные тени в пустых лабиринтах улиц, когда по спине мурашки и фары по потолку, я вырезаю контур растущей луны на серебряном теле пули, я вырезаю свою улыбку на круглом ее боку. я открываю окно, говорю, смотри же, а ты не веришь, ты подбираешь на слух, забываешь на вкус, переводишь на бред. это дорога живых, по колено травы и лето за каждой дверью, а смерти нет, говорю тебе, смерти нет. |
