В полдень навья присела на каменный блок, чтобы съесть кусок хлеба с молоком — таков был её скромный обед.

— Здравствуй, — прозвенел серебристым ручейком знакомый нежный голос. — Хлеб да соль тебе!

Зареока, солнечно улыбаясь, стояла перед ней с новой корзинкой черешни. Оставив свои пожитки, Леглит вскочила и выпрямилась почти навытяжку, как воин перед полководцем. Самая милая на свете особа была обладательницей светло-русой косы, которая тяжёлым пшеничным золотом лежала на её плече и через грудь свешивалась ниже пояса. Солнечно-округлое личико с хорошеньким вздёрнутым носиком, розовым и мягким бутончиком губ и большими, чистыми, небесно-голубыми очами улыбалось ей с ясным белогорским теплом.

Она совсем не походила на Темань. Красота той была тонкой, нервной, почти болезненной, а Зареока, вся наливная, как спелое яблочко, дышала крепостью и здоровьем. Леглит среди своих соотечественниц не отличалась самым высоким ростом, но эта девушка была ей едва до плеча, с крошечными, как у десятилетней девочки, ножками и маленькими пухлыми пальчиками. Она вся была чуть пухленькая — с округлой мягкой грудью, женственными бёдрами, полными руками, покатыми плечами и восхитительной шеей, которая так и манила прильнуть к ней поцелуем. А щёчки!.. Яблочки уже упоминались — с чем же сравнить их, округлые, покрытые нежным розовым румянцем, тугие, налитые соками? На уме вертятся солнышко да каравай белогорский.

— И тебе здравия, милая Зоренька, — пробормотала Леглит. И осмелилась попенять: — Однако, ты меня, голубушка, и вогнала нынче утром в краску своими гостинцами!

Девушка шутливо вскинула бровь:

— Что? Не по нраву пришлись тебе угощения?

— Нет, Зоренька, я не то хотела сказать, — поспешно, с жаром заверила её Леглит. — Угощения чудесные, благодарю тебя за них. Я лишь прошу тебя не смущать меня так... при всех.

Наливные губки Зареоки расцвели очаровательной, поцелуйной улыбкой. Стрельнув длинными ресницами, она просунула руку под локоть Леглит и повлекла за собой:

— Отойдём-ка в сторонку.

Шагнув в проход, они очутились в тенистом уголке молодого, только год назад посаженного городского сада. Но благодаря чудесной волшбе белогорских дев-садовниц он уже недурно разросся, и укрыться там было где. В зарослях вишни стояла скамеечка. Присев, Зареока поставила корзинку с черешней себе на колени, а Леглит, едва дыша, расположилась подле неё. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь вишнёвые кроны, играли на лице девушки, отражались в светлой глубине её очей тёплыми искорками.

— Угощайся, — пригласила она, запуская пальцы в горку черешен. — Это свои, из сада нашего.

Леглит, не сводя взгляда с её улыбающихся губ и летне-тёплых, светлых, как полдень, очей, коснулась прохладных плодов. Вороша и перебирая их, она сама не заметила, как нащупала пальчики Зареоки. Девушка, прелестно зардевшись, отвернулась, а Леглит, восхищённая, прильнула к дивным пальчикам губами, покрыла поцелуями всю кисть, приникла к голубым жилкам под тонкой кожей на запястье.

Покидая Навь, Леглит глубоко в душе похоронила Темань — несбывшуюся, бесплодную, безответную боль своей жизни, и дала себе клятву не открывать своё сердце для чувств больше никогда... Но то ли судьба смеялась над её клятвами, то ли целительный камень Рамут, даря её глазам способность спокойно смотреть на дневной свет, сделал с ней что-то ещё — как бы то ни было, сейчас, на вот этой скамеечке среди вишнёвых зарослей, Леглит с удивлением обнаруживала себя живой, дышащей полной грудью и отчаянно втрескавшейся в очаровательную, маленькую белогоряночку — со всей силой своего изголодавшегося по любви сердца. Нервное на грани самоистязания, горькое и болезненное чувство к Темани уступало место щемяще-сладкой, тёплой и здоровой страсти. Каков сам предмет любви — таково и чувство к нему.

Зареока, зажав губами черешенку, протянула её Леглит. Нутро у той жадно и горячо ёкнуло, и она, взяв упругий, согретый девичьими устами сочный плод, съела его, сплюнула косточку и накрыла поцелуем поднёсшие его губы. Так и прошёл её обеденный перерыв: черешенка — поцелуй, черешенка — поцелуй. Зацелованный, яркий от черешневого сока ротик Зареоки тянулся к ней, и она вновь и вновь утопала в нём, наслаждаясь и хмелея. Шляпа помешала им, ткнувшись полями в лоб девушки, и та стащила её с головы Леглит. Солнце заиграло золотыми блёстками на щетине, открыв взгляду Зареоки пусть и удобную для жаркой погоды, но не самую подходящую для свиданий причёску навьи.

— Ой, — воскликнула девушка недоуменно-испуганно, хихикнула. — Зачем это ты так?..

— Э-э... Это меня неудачно подстригли, — усмехнулась Леглит. — Вот и пришлось остатки... подравнивать.

Тёплая ладошка Зареоки легла ей на макушку. Это было приятное, мягко щекочущее под сердцем чувство. Губы вновь ощутили черешневый поцелуй.

2

За любовь к сладким плодам Зареоку так и прозвали — Черешенка. Младшая и любимая дочка мастерицы-зеркальщицы из-под Заряславля, Владеты, она переняла искусство садовой волшбы у второй своей родительницы, Душицы, и достигла в этом немалого мастерства. Оттого-то её и выбрали среди прочих дев-садовниц восстанавливать в обновлённом, отстроенном Зимграде его зелёную красу.

В предвоенную весну начали приходить к девушке первые знаки о близкой встрече с ладой — сны, предчувствия... Но война прокатилась разрушительным чудовищем по земле, унесла жизни двух её старших сестриц-кошек. Матушка Владета тоже воевала с навиями, но вернулась живая, хоть и поседевшая прежде времени. Выжила семья, из детей у Владеты с Душицей оставалось ещё трое дочек-дев. Двое из них уж нашли своих суженых, одна Зареока оставалась невестой на выданье.

Горе горем, а восстанавливать довоенную численность кошек в Белых горах надо. Не вернуть уж дочек погибших, воительниц отважных, но в матушке Душице ещё довольно было плодовитости и сил, и на второй месяц после возвращения супруги-кошки с войны она понесла дитя.

— Кошку растить будем, — сказала матушка Владета. — Сама дитятко кормить стану.

И не только сестриц война у Зареоки отняла. В ту страшную зиму перестали сниться ей очи избранницы, смолк ласковый голос, шептавший ей в снах слова нежные. Тихо, пусто и жутко стало у Зареоки на душе. Где теплился огонёк счастливого ожидания, там теперь снежная пустыня раскинулась и завывала бесприютная метель.

«Воюет моя лада, — утешала себя девушка. — Не до снов ей. Как война закончится, так и отыщет меня она».

Развеялись тучи, кончилась война. Сошёл снег, покрылись яблони белыми бутонами, готовыми вот-вот распуститься... Ныла в душе тревога, ждала Зареока, что возобновятся знаки счастливые, встречу с суженой предвещающие, но воцарившаяся зимой тишина всё так же гулко властвовала над ней. Чернотой были полны сны Зареоки. Пусто в них было и холодно... А одной летней ночью вдруг почудилось ей, будто кто-то коснулся её лба лёгким, прохладным поцелуем... Не поцелуй даже то был, а будто вздох печальный. «Прощай, ладушка... Прощай, Черешенка моя», — легла на сердце невесомая осенняя паутинка голоса.

С криком пробудилась Зареока, с охваченной болью душой, полной отголосков этих слов. Слёзы струились по щекам. Только лада, только суженая могла во сне её так назвать — Черешенка. А в оконце билась птица — то ли голубь, то ли горлица...

Босая, в одной сорочке выскочила Зареока в ночной сад.

— Лада! — звала она, бегая по сумрачным тропинкам под яблонями. — Лада, где ты?

Порх... Шорох какой-то в яблоневой кроне. Это горлица-вестница сидела на ветке и хлопала крыльями. Протянула Зареока к ней руки, хлынули тёплые слёзы ручьями. Глядела девушка на горлицу, а та — на неё. Посмотрела, головкой покрутила птица, да и упорхнула в ночную тьму.

— Лада... — сорвалось с помертвевших губ Зареоки, и упала она в прохладную траву без памяти.

Очнулась она, когда первый свет зари зарумянил небо. Скрипнула дверь дома, послышались шаги — торопливые, встревоженные.