— Но почему же тогда?!.. Почему тогда мне привиделись во сне её глаза? — вырвалось у потрясённой Олянки.

— Да ёжики колючие! — вскричала, не утерпев, Куница. — Потому что у кого-то ещё есть такие глаза! Говорю же тебе, подружка: головой иногда думать полезно. Думать, рассуждать!

Постучав себе пальцем по лбу, девица-оборотень виновато умолкла и села на место под строгим взглядом Бабушки. Свумара добавила:

— А снадобье для мужа твоего я приготовлю. Ежели выпьет он его, пройдут у него и боли, и припадки. Знаю, болит твоя душа о нём, потому и предлагаю.

— Бабушка... — Горячие слёзы хлынули по щекам Олянки, она сползла на колени, к ногам Свумары, и прижалась лбом к её руке. — Коли сделаешь целебное зелье для Любимко, до конца жизни своей буду тебе благодарна!

— Ну, ну. — Ладонь Бабушки тяжело легла на голову Олянки, погладила. — Ступай, дитятко.

У Куницы в этом шатре был свой уголок с лежанкой, но в её отсутствие его уже заняли. Препирательства с молодой зеленоглазой волчицей закончились не в пользу Куницы: короткий суровый рявк и оскаленная пасть самозванки явно говорили о том, что уступать та не собирается.

— Ну что, госпожа Твёрдая Задница, как орехи колоть будешь? — приподняла бровь Олянка. — То бишь, трудности преодолевать.

Куница прищурилась, принимая вызов: её глаза заблестели острыми ледышками, губы поджались. Решительно надвинув шапку на лоб, размяв плечи и хрустнув суставами, она изготовилась ко второй попытке восстановления справедливости. Через мгновение укушенная за зад наглая самозванка, издав скулёж, вылетела из шатра серой молнией. Всё произошло так быстро, что Олянка даже не успела понять, сама ли зеленоглазка оказалась такой шустрой или ей придали ускорение пинком.

— Катись давай отсюда, — вслед ей негромко процедила Куница.

В полёте зеленоглазка перекувырнулась через голову и на снег уже приземлилась в человеческом облике. Её русая с рыжеватым отливом грива спускалась вдоль широкой спины, клочковатая поросль треугольными клинышками захватывала часть щёк. Тонкая, поджарая талия с впалым животом, но плечи — косая сажень. И бугры мышц, оплетённые ветвящейся под кожей сетью могучих жил. Упрямая челюсть, жестокий рот, глаза мерцали злой зеленью.

— Я тебе это ещё припомню, Куна, — погрозила она Кунице кулаком.

Звали эту мощную девицу Лешачиха, и они с Куницей вечно были на ножах — или, если так можно выразиться, на клыках.

— Не знаю, чего она меня невзлюбила, — пожала плечами Куница. — Мы с ней обе не здесь родились, а из других стай перешли. И она, и я — сироты. Между прочим, она первая ко мне лезть начала. Позарез надобно ей, видишь ли, доказать, что она лучше. Она по годам-то вроде постарше меня будет, но по уму — чисто дитя трёхлетнее.

Сидя в отвоёванном Куницей уголке шатра, Олянка стирала свою рубашку в тёплом растворе древесного щёлока пополам с отваром мыльного корня. Перед этим рубашка долго мокла в холодном щёлоке, а Олянке пришлось переодеться в кожаную юбку. Медный котёл, пригодный для нагревания воды на открытом огне, был только в распоряжении Бабушки, и прочие соплеменники добывали горячую воду, опуская в неё раскалённые на костре камни. Дабы не обжечься, нагретые камни брали покрытыми толстым слоем хмари руками и клали в деревянный или глиняный сосуд с водой.

Пятна крови с трудом удалось отстирать, а пока рубашка сохла, Олянка с Куницей посетили шатёр-мыльню, пол в котором был выложен еловыми и можжевеловыми ветками. Нагретую камнями воду наливали в выстланную кожей яму в земле — неглубокую, чтоб усесться только по пояс на корточках. Перед омовением следовало натереть всё тело жидкой кашицей из глины и золы, а в волосы втереть отвар мыльнянки. Можно было при желании устроить и парилку по-чёрному, коли камни хорошенько раскалить и водички на них плеснуть, что они и сделали. Даже веники к их услугам имелись — и дубовые, и берёзовые. Совсем как дома... Разомлела Олянка, пропотела. Тесно, дымно и сумрачно было в шатре, но пар прогревал до самого нутра. После мытья они обсушились у очага, дым от которого выходил через отверстие в заострённом своде шатра.

— Ух, славно помылись, — покашливала Куница, щуря покрасневшие глаза и встряхивая руками влажные волосы, чтоб быстрее просыхали.

— А заодно и прокоптились, — добавила Олянка, тоже кашляя.

— Не без этого, — усмехнулась Куница. — Ничего, сейчас выветрится. Летом-то можно воду и не греть, а вот зимой помыться — та ещё задачка! Поэтому, покуда снег лежит, всего раза три-четыре моемся, а летом — хоть каждый день. В речку залез — да и всё. Или в озеро. Зимой-то какая грязь? Снег кругом, чисто. А летом, понятное дело, искупаться приятственно весьма. В жару-то и пыль, и пот смыть охота.

Всё-таки хорошо ощущать чистоту после нескольких дней пути. И согревающий жар после мороза. То, что Марушины псы — холодостойкие, не значило, что они совсем неспособны зябнуть. Холод хоть и притуплялся, но сжимал тело панцирем. Оно бежало, дышало, жило и двигалось сквозь щиплющий мороз. Кровь струилась по жилам, не остывая, кожа холодела, но нутро оставалось тёплым. Олянка смежила веки, млея и впитывая жар очага. Рубашка, наверно, высохла уже, можно облачиться в чистую... Заскорузлая кровь отстирана, но боль потери не смыть, не оттереть. Снадобье для Любимко — поможет ли? Олянка верила этим пронзительным глазам, уж если они что-то обещали, то наверняка.

«Лада, лада», — стучало растревоженное сердце. Печальные глаза Радимиры, мучительная хватка тоски на горле. «Выбрось из головы» — легко сказать! Ведь столько снов, столько встреч, столько ивовых речных закатов между ними было. Направо пойдёшь — никуда не попадёшь, налево пойдёшь — тоже никуда. Куда же тогда — прямо? «Благо твоё, худо твоё, минувшее твоё, грядущее твоё». Немые молвицы, чёрточки на костяшках: лада в будущем. Сероглазая судьба, терпеливо ждать, предчувствовать сквозь мрак ночи. Если не Радимира, то кто же?

Они вернулись в шатёр Бабушки. Куница мягко спихнула со своей лежанки забравшегося туда малыша:

— Кыш отсюда.

Олянка надела высохшую рубашку, поверх неё — заячью безрукавку, обулась, заплела волосы, ещё чуть влажные в глубине, у корней на затылке. Не беда, досохнут. Сейчас её неодолимо клонило в сон; Бабушка помешивала какое-то варево в котле, огонь отбрасывал на её суровое лицо рыжий отблеск. Тень от её плеч и убора из перьев падала на полог шатра, будто горбатый медведь шатался. Тень Марушиного пса увидела его мать, когда была им беременна... От одной лишь тени — такие последствия, расщеплённый разум. Откуда молвицы могли это знать? Но ведь она доставала их своей рукой, думая об этом. Вот они, наверно, и притянулись. Живые они, что ли? Чувствуют мысли того, кто их берёт? Но ей неведомо своё будущее, как же они его предрекают?

Олянку сморило. Душой она была там, у очага, с Бабушкой, но веки склеивались с колдовской липкой силой, тягомотной слабостью наполнялось тело, чистая ткань рубашки окутывала сухую, вымытую кожу на теле. Глина хорошо очищает грязь и кожное сало, вбирает в себя всё лишнее, отшелушивает. От мыльнянки волосы мягкие, шёлково-скользкие, пахнут травяным отваром и чистотой. Сухой мох лежанки вдавливался под ней, Олянка увязла в нём, проваливаясь в брусничный, сыровато-болотный, земляной сон.

— И то верно: рассвет скоро, — зевнула над ухом Куница, спугнув первую дрёму. — Подвинься чуток, я тоже прикорну.

Дрёма полетала, полетала испуганной пташкой, да и опустилась обратно — тяжестью на веки Олянки. К ним опять подполз тот малыш, которого Куница только что прогнала — пушистый, тёплый, большеухий, в зимней волчьей шубе. В сердце Олянки ёкнула звериная нежность, волчья тоска по потерянному, не рождённому, она обняла щенка-оборотня, положив на него голову, как на подушку. Не Сваша — чей-то маленький мальчик.

— Спи, мой хороший, спи, мой ушастенький, — еле двигая сонными губами, шептала Олянка, вороша мягкий мех.

Малыш уже спал, уснула и она.

Тяжёл был этот сон, долго не выпускал Олянку из цепких объятий. Населяли его огромные оборотни — мохнатые глыбы с горящими во тьме глазами. Бродили они вокруг неё хороводами, смотрели, нюхали; где-то среди них были Свиреда со Свашей. Спало тело Олянки, а душа таилась внутри и всё видела... И оборотни её душу видели. Все они, незнакомые, разные, обладали чем-то общим, что роднило их меж собой. Олянка не знала, как назвать это — то ли лесной дух с очами-звёздочками, то ли тьма ночная, живая и разумная. Но самым живым во сне был огонь в очаге, вокруг которого бродила Бабушка — полуволк-полумедведь с убором из перьев на голове, самый большой из духов-образов, размером с гору. Ведомы огню были заботы и думы всех, кто на него когда-либо бросал взгляд и протягивал к нему руки для обогрева. Вся жизнь Олянки отпечаталась в его памяти, но он же и сжигал всё, что было ДО... В нём выплавлялась новая Олянка, человеко-волк, ночное создание, которого боятся люди.