— Как он теперь без меня? — шевельнулись её потрескавшиеся, сухие губы. — Кто станет унимать его боль? Голову ему мне ещё удавалось лечить, а припадки — уже нет. После того, как я ему рассказала правду о Радимире, это и перестало получаться... Он сказал: «Я делаю тебя несчастной. Я тебя люблю всем сердцем, а вот ты меня лишь жалеешь».
Олянка стукнула кулаком по холодной земле, на которой она лежала, и ужаснулась когтям, выросшим на её пальцах. Несколько мгновений она со страхом и неприятием рассматривала их, как нечто чуждое, мерзкое; обрезать бы их или сорвать с мясом, но... теперь это была её часть, которую и калёным железом не выжечь.
— Жалеешь, — сорвалось с её губ горькое эхо слов мужа. — Как будто у меня был другой выбор, другое счастье! С Радимирой мне всё равно не быть вместе, нас разделяет граница и мирный договор... Я хотела ему помочь, вылечить, спасти! Дать ему всё, что я могу. Уняв его боль однажды, я уже не могла отказаться это делать.
Куница, надев на заострённую палочку приличный кусок мяса, немного поджаривала его со всех сторон на огне костра. Пламя плясало в её насмешливых, спокойных глазах.
— Ну, положим, всё это прекрасно и чувствительно... Любовь, жертва, ля-ля, берёзки-тополя и всё в таком духе, — проговорила она. — Но смотри, что получается: ты уткнулась, как в глухую стенку, в этот выбор — либо эта твоя кошка, с которой тебе вместе не быть, либо бедняжечка муж, которого ты просто жалеешь... А вдруг что-то третье есть, м-м?
— Ка... какое ещё третье? — Олянка, упираясь локтем в жёсткую землю, приподнялась. — Ты о чём?
Издевалась Куница, что ли?.. Девица-оборотень, поворачивая мясо над огнём и позволяя языкам пламени его лизать, поглядывала на Олянку с искорками-волчатами в чуть нахальных, спокойно-бесстыжих глазах. Нет, точно — насмехалась... Где уж ей понять. У неё вместо сердца, наверно, кусок... хмари. А что, если и сама Олянка скоро станет такой же?! Колкой, насмешливой, неспособной чувствовать. Любить... Страх разинул чёрную пасть, готовый её проглотить. Но, с другой стороны, когда нет чувств, нет и боли. Ведь так? Или нет?
— Я, конечно, не шибко разбираюсь в этих ваших знаках — глаза эти, сны там, обмороки и всё такое прочее. — Куница надкусила мясо, коричневато-поджаристое снаружи и сочно-розовое внутри. — Ну а вдруг и правда тут подвох какой? И вовсе нет такого, чтобы «или — или»? Или кошка, или муж, хотя на самом деле — ни туда, ни сюда. Налево пойдёшь — никуда не попадёшь. Направо пойдёшь — попадёшь... тоже никуда. Хренотень ведь какая-то выходит, согласись! Значит, должно быть что-то третье. Третья тропинка, которую ты пока не сумела разглядеть на своём распутье.
— Кхм, гм. — Олянка наконец села, искоса поглядывая на мясо, дразнящий запах которого пробуждал в ней чувства несколько иного рода, нежели её душевные терзания. — Благодарю тебя, конечно, за взгляд со стороны, но... сердце мне так подсказало. Понимаешь? Не могло это быть ошибкой... Радимира... она...
Не договорив, Олянка заслонила влажные глаза ладонью, а заодно и от соблазнительного запаха, такого неуместного сейчас, отгородилась. Куница вскинула глаза и воздела руки, как бы говоря: «Ну... ничего не поделать. Я пыталась».
— Ну да, ну да... «Я — сердце, я так вижу», — хмыкнула девица-оборотень. — Слушай, ну, голову-то использовать тоже вроде бы не вредно. Иногда хотя бы. Ведь зачем-то она тебе дана, голова-то, а? Уж наверняка не только для того, чтобы ею есть. Поговаривают даже, что думать — это вовсе не опасно. И не больно. Ну пойми ты, — оставив свои едкие шуточки, опять начала она доносить до Олянки своё мнение, — ежели так получается, что два пути ведут в никуда, надо хотя бы попытаться найти ещё один!
— Ну, значит, судьба моя такая — никуда не прийти! — буркнула Олянка и отвернулась. Запах мяса тревожил её нутро всё сильнее, и это её беспокоило.
— Не бывает так. Это не судьба твоя, а твой выбор — сидеть в яме и плакать о своих несчастьях, вместо того чтобы искать выход из этой ямы, который у тебя — ха-ха, какая неожиданность! — над головой, — спокойно возразила Куница. И усмехнулась: — Чего от мяса отвернулась-то? Подкрепиться тебе пора. Превращение закончилось, самое время поесть.
— У вас, Марушиных псов, все помыслы о еде, что ли? — через плечо съязвила Олянка. Беззубо, глупо, бессмысленно... Не умела она язвить так ловко и хлёстко, как Куница, но что поделать? С волками жить — по-волчьи выть.
— Ну, не все, конечно, — даже ухом не двинув, ответила Куница с невозмутимым прищуром. — Но по большей части. И не забывай, — клыкастая девица движением глотки отправила кусок мяса внутрь, — ты теперь тоже в некотором роде одна из этих самых... ходячих желудков. Да и что плохого в том, чтобы заботиться о телесных нуждах? Ведь коли о них вовремя не позаботиться, твоей драгоценной душе станет негде обитать!.. Хе-хе.
Она поджарила ещё один кусок мяса и принялась настойчиво тормошить Олянку. Проклятый голод сделал своё дело, и чтобы успокоить требовательного, беснующегося внутри зубастого зверя, девушке пришлось вцепиться в пищу. Ощущения во рту были удивительны. Ещё никогда мясо не казалось ей таким вкусным! А ведь внутри оно осталось почти сырым, полным розового сока. Зверь выл и хотел жрать, и Олянка рвала мясо зубами и глотала не жуя. Вместо соли она приправляла его собственными слезами — плакала и ела, ела и плакала.
— Ну вот, другое дело, — одобрительно кивнула Куница. — А то так и ослабеть недолго. Запомни, подружка, кушать — надо. Даже если тебе худо и ты не знаешь, как быть. А поешь — глядь, и мысль заработала. Запомни также и то, что на голодный желудок стоящих мыслей в голову не приходит.
— Сытое брюхо к ученью глухо, — невпопад вспомнила Олянка, кусая, глотая и роняя слёзы. — Так пословица гласит...
— Ну и дурацкая пословица, — сурово возразила Куница. — А пустое брюхо — и учиться уже некому, потому что ученик протянул лапы с голодухи.
— Ну, может, и так, — выдохнула Олянка, проглотив последний кусочек. И вдруг осознала: — А я ведь не наелась...
— Ну так ешь, кто ж тебе не даёт? — засмеялась Куница. — Мяса ещё вон сколько — целая туша! Ешь, сколько влезет.
— Так ведь неудобно как-то, — смутилась Олянка. — Ты добычу принесла, а я как бы нахлебница получаюсь.
— Неудобно только в дупле древесном спать, — проворчала Куница. И на немой вопрос Олянки пояснила: — Потому что ноги высовываются и дует.
— Понятно, — испустила Олянка то ли всхлип, то ли вздох, то ли смех, а может, и всё разом.
— А пропитание-то добывать ты ещё научишься, никуда не денешься, — добавила Куница.
Олянка позволила себе наесться до отвала, до отупения. Куница была права: еда — неплохое обезболивающее средство, вот только действия хватало ненадолго. А ещё Олянка вспомнила, кого ей девица-оборотень напоминала. Любимко, читая ей переводы еладийских книг, однажды показал забавное изображение лесного существа с козлиными ногами, рогами и бородкой, весело игравшего на дудочке. Так вот, Кунице только рогов и копыт не хватало, а так — вылитый еладийский леший. Как он назывался, леший этот чужеземный? Словечко крутилось в памяти, пело дудочкой, но ускользало. Куница ещё и умудрялась во всём находить смешное; Олянка, с одной стороны, была готова поколотить эту зубоскалку за шуточки над её душевным состоянием, а с другой — сама вдруг начинала видеть себя в этаком искажённом, вывернутом, смехотворном виде. И стыдно, и противно, и горько становилось, а ещё откуда-то со дна души поднималась злость, коего чувства Олянка в обычной жизни почти не испытывала.
— Вот так, молодец, злись, подружка! Злость — это дровишки в твой вялый огонь, — подзуживала Куница. — Разозлишься — может, хоть сопли распускать перестанешь и выход из своей ямы увидишь. А то сидишь тут такая размазня — ни рыба ни мясо...
— Это я — ни рыба ни мясо? Это я — размазня?! — прищурилась и поджала губы Олянка. — Да я тебе сейчас... я тебе бородку твою козлиную выщиплю!
— Ха-ха, а ну, давай, попробуй-ка! — блеснула острыми желтоватыми клыками Куница. — Это уж всяко лучше, чем ныть да себя жалеть!
